Алексей Логунов - Мой пшеничный сноп

Из отрывочных разговоров взрослых, и более откровенных — мальчишеских, Волчонок рано узнал, что отцом ему доводился какой-то пьяный немецкий солдат. Мать его хотела отравиться, выпила отвар из ядовитых кореньев, но ее отпоила молоком и выходила соседка, бабушка Федора.

Только две их избы и остались в Выселках. Раньше были еще три, но хозяева разъехались, избы от недогляда пришли в ветхость, и их постепенно растащили на топливо. А камень (все они были сложены из местного известняка) уже после войны перевезли на колхозный двор и построили новую конюшню.

На колхозном дворе Волчонок бывал редко: там всегда ватажились мальчишки, они дразнили его и дрались. Но там было столько интересного! Два длинных каменных амбара, покрытых железом. Новая конюшня. Деревянная сторожка, похожая на избушку на курьих ножках, — в ней хранились хомуты и другая конская сбруя. Колодезный журавель с большой деревянной бадьей и длинное, позеленевшее внутри корыто, выдолбленное из огромного бревна. В этом корыте поили лошадей. Здесь же стояли телеги, пахнущие соломой и дегтем, под навесом лежали плуги и бороны, валялись различные ржавые железки.

Но интереснее всего был колокол. В Больших Ключах когда-то стояла церковь, но ее сломали за ненадобностью, а колокол приспособили для хозяйских нужд. По его зову люди выходили на работу, приходили на обед, собирались на собрания. Когда случался пожар или еще какая беда, в колокол звонили изо всей силы, и в его густом, зычном гудении слышались всхлипы. Звонили в колокол и зимой, в пургу, чтобы тот, кто заблудился в поле, мог выйти на его голос.

Колокол висел на перекладине, между двумя врытыми в землю столбами, и к языку его была привязана веревка. Без дела звонить не разрешали, чтобы зря не будоражить народ.

Однажды Волчонок пришел на колхозный двор, там было тихо и пусто. Он медленно обошел все кругом, словно обнюхивая каждую вещь, попил светлой воды из деревянного корыта и остановился под колоколом. Веревка висела у самого его лица, можно было взять и дернуть, и тогда колокол протяжно загудит, звон его облетит все Большие Ключи, докатится до их Выселок и убежит дальше, за речку, в поле… Но Волчонок уже научился быть осторожным. Он набрал горсть мелких камешков, уселся под колоколом и стал по одному кидать их вверх. Удары получались слабыми, «комариными», но колокол все равно отзывался на них, гудел добродушно и долго. Кинет Волчонок камешек и слушает. Колокол тихо-тихо загудит, словно поет ему неведомую песню, — она становится все тише, тоньше и, наконец, совсем замирает. Тогда Волчонок еще кинет камешек, и снова колокол поет ему неведомую песню, от которой у мальчика сильно колотилось под грязной рубашкой сердце, а на губах застывала некрасивая, странная улыбка.

Волчонок так увлекся, что не заметил, как на колхозный двор въехала подвода. На телеге сидели подростки: Федул и Жека и еще Чуркин, его ровесник. В школе Чуркин и Волчонок сидели на одной парте. С того дня как мальчишки закончили первый класс, прошло более месяца, и они все это время не виделись, поэтому Чуркин обрадованно крикнул:

— Волчок, ты чего здесь? Хочешь верхом прокатиться?

Федул и Жека тоже посмотрели на Волчонка, но ничего не сказали. Чуркин помогал ребятам распрягать лошадь, потом стал поить ее. А когда осмелевший Волчонок влез на корыто, чтобы сесть верхом, Федул хлестнул лошадь вожжами, и она рысью бросилась в сторону.

— И так устала, пусть отдохнет, — сказал он.

Подростки сели на телегу, свернули самокрутки и закурили, а Чуркин стал носить в сторожку сбрую. Волчонок стоял у корыта и молчал. Тяжелый взгляд его остановился на ребятах. Он чувствовал, что надо уходить, но не мог сдвинуться с места.

— Чего стоишь? — кинул в него окурок Федул. — Ишь как смотрит — того гляди, укусит… — подтолкнул он Жеку.

— Его и зовут Волчок. Не зря же ведь.

Федул спрыгнул с телеги и дернул Волчонка за рубаху:

— А ну отцепись от колхозного корыта! Выродок немецкий!

И тут произошло неожиданное. Волчонок упал, рука его зацепилась за обломок кирпича, он схватил его и бросился на Федула. Взгляд его был диким, губы дрожали. Федул оторопел, но увернулся и кинулся за телегу.

— Тикай, Жека, а то укусит! — закричал он в неподдельном испуге. — Бешеный, бешеный!

А Волчонок, не помня себя, гнался за обидчиками. Яростно бросил он им вдогонку кирпич, попал в колокол, и колокол протяжно всхлипнул.

Когда у них в доме появился Иван Артемыч, однорукий, но стройный, в солдатской гимнастерке, пустой рукав которой был заправлен под ремень, мать сказала Волчонку, что это его «папаня» так у нас в деревне все зовут своих отцов. И мальчишка быстро привязался к Артемычу, чутьем угадав в нем своего защитника. Теперь, если мать за какие-либо шалости ворчала на сына, а то и хваталась за хворостину, Артемыч легко отстранял ее своей огромной бугристой ручищей:

— Оставь его… ребенок ведь.

Однажды Артемыч позвал его во двор, помочь напилить дров. Волчонок с трудом таскал тяжелую поперечную пилу, она застревала в бревне, и Артемыч помогал ему, подталкивал пилу в его сторону. По сути дела, он пилил один, а Волчонок только держался за ручку пилы и не давал ей болтаться из стороны в сторону. Но дело, хотя и медленно, подвигалось. Когда отпилили несколько чурбаков, Артемыч спросил его ласково:

— Ну что, сынок, устал?

Волчонок кивнул и улыбнулся. Улыбка у него получилась такая же, как взгляд: некрасивая, мрачная. И отчим больше ничего не сказал, только погладил Волчонка по голове и о чем-то сильно задумался.

Артемыч был в нашей деревне пришлым, из каких-то дальних мест. Жену его и детишек убило бомбой, деревню немцы сожгли, и он не захотел там оставаться и прибился здесь, на Выселках, и женился на молодой, но хворой Соньке Волчковой. Человек он был хозяйственный, до войны работал по плотницкому делу, разбирался в сеялках-веялках и других машинах, поэтому его избрали бригадиром. Дома он не бывал по целым дням, а то приходил и поздно ночью, и Сонька с грустью смотрела, как все больше приходит в упадок ее хозяйство и зарастает бурьяном двор.

— Два мужика в доме, а толку чуть: малый да увечный. Даже крапиву скосить некому, — жаловалась она соседке, бабушке Федоре.

— И не грех тебе говорить такое, Соня? — отзывалась бабушка Федора. — Счастье само в руки приплыло, а ты ворчишь…

И Сонька виновато опускала глаза. Она шла домой и принималась все мыть, чистить, скрести, посыпала желтым песком земляной пол в сенцах, разметала перед домом дорожку, словно готовилась к празднику. Праздники у нас в те послевоенные годы бывали не часто, но отмечались шумно и радостно, всей деревней. Самым главным считался День Победы. К этому времени обычно уже управлялись со всеми посевными работами (разве что картошку еще не сажали) и потому могли позволить себе небольшой отдых.