Алексей Логунов - Мой пшеничный сноп

— Вот в Нагишах ночевали мы у старика Круглова. Жадён — страсть! Когда идет на покос, берет с собой ломоть хлеба и вареное яйцо. Сядут завтракать, он положит на один конец ломтя яйцо, а с другого есть начинает. И так весь ломоть умнет, запьет водичкой, а яйцо подержит в руках и опять в тряпицу завяжет. Дескать, теперь уж не к чему его есть, и так сыт.

Мы, мальчишки, смеемся, грустно улыбаются женщины, а маленькая, щуплая Мотя, прижавшись головой к широкому Васиному плечу, тоненько, нараспев, замечает:

— И-и, Вася, от жадности ли это — кто знает. Хлебнули люди горюшка, наголодовались за войну, теперь и хлебушку рады. Вчера вот Танюха на празднике всю грудь сожгла… Подали на стол кашу с бараниной, она горячая такая, вся дымится даже. Танюха кашу ест, а кусочки мяса украдкой за пазуху складывает, прямо на голое тело — для девчонок своих. И как она, мать моя, вытерпела, ведь за столом часа два просидела. Всё песни с нами играла, а у самой, гляжу, нет-нет и пробежит по щеке слеза…

— Да, жалко бабу, — крякнул Вася. — У нее девок-то сколько — трое?

— В этом году четвертую бог послал.

— Ай мужик ее вернулся?

— Какое там вернулся. Говорю тебе — бог послал девчонку. Вот бестолковый! — И Мотя шутливо ударяет по широкому Васиному плечу своим кулачком.

— Все вырастут; чай, не травка у дороги, а люди… — задумчиво замечает Вася и снова берется за гармошку.

Ах, праздники… Не так уж много было их в нашей деревне после войны. И не потому ли для нас, ребятишек, даже приезд тряпичника был настоящим праздником! Напомнила мне об этом глиняная птичка-свистулька, которую я тоже отыскал на дне старого сундука. Выменял я свистульку у тряпичника на худой медный таз и две рваные галоши. Тряпичник, горбоносый дед с сивыми усами, похвалил меня за усердие и в придачу к свистульке дал четыре конфеты-подушечки, обсыпанные сахарным песком. И я считал, да и мои товарищи тоже, что мне неслыханно повезло.

Вслед за птичкой-свистулькой я вытянул из сундука волосяной мячик, в котором когда-то хранились иголки. Он так и назывался — игольник. Иголки были разные: и тонкие, которыми нам мама вручную шила штаны и рубашки, и потолще — для подшивки валенок, и даже одна большая штопальная игла. С ней обращались особенно осторожно, потому что была она единственной в доме.

Игольник был сделан из шерсти нашей коровы Зорьки. Весной она линяла, и мы с сестрой собирали шерсть прямо клоками. Когда мы их дергали с костлявой Зорькиной спины, она стояла смирно-смирно, словно понимала, что с наступлением весны ей неудобно было появляться на людях в старом клочковатом наряде. Потом из этой шерсти мы катали мячики, которые использовались не только для игольников, но и для игры в лапту.

Зорька, Зорька… Как мы ждали, когда она отелится! Обычно это происходило ночью, а утром на кухне уже лежал теленочек, мокрый и дрожащий. Когда он вставал, копытца его разъезжались в стороны, и все мы очень боялись, как бы он не упал. Но к вечеру теленок уже самостоятельно пил молоко из чистого ведерка (правда, сначала сосал его вместе с маминым пальцем), а мы с сестрой наперегонки ели со сковородки молозиво — ароматное, душистое, похожее на яичницу из одних белков. Иногда мама варила молозиво в чугунке, и тогда мы его резали ножом, как сыр.

Проходил день-другой, и теленок уже весело прыгал в закуте за печкой, тараща на нас светлые голубые глаза. А Зорьку кормить пускали в избу, где для нее в большой широкой кадушке обдавали кипятком резаную солому, которую дергали из крыши. К весне кормов совсем не оставалось, и корову поддерживали всем, чем могли.

А как ждали мы все, когда сойдет, хотя бы на пригорках, снег! Мы, ребятишки, ждали, чтобы можно было поиграть в лапту, а наши родители — чтобы наконец-то выпустить на волю скотину.

На всю жизнь мне врезалась в память такая картина. Когда в самом конце апреля выдался теплый, почти жаркий день и снег на лугу уже совсем растаял, все стали выпускать из хлевов коров и овец. Есть им, кроме прошлогодней травы, было нечего, но все-таки… «Хоть воздухом подышат», — рассуждали хозяйки. Правда, на лугу прошлогоднюю траву-стари́ку пронизывала молодая травка, бледно-зеленая и неокрепшая. По канавам, где еще вчера стояла вода, лопушились первые листья конского щавеля, но и они были не зелеными, а красноватыми, совсем младенческими.

И вот когда Зорька вышла на луг, она от слабости упала на колени и, не поднимаясь, стала торопливо щипать прошлогоднюю траву вместе с иголочками молодой, сегодняшней. Она не спешила вставать и все щипала и щипала, пока не выщипала всю траву до самой земли, образовав возле себя черный полумесяц. Мама стояла рядом и почему-то плакала. А мне, глупому, казалось — а может, и теперь кажется? — что упала корова на колени не от слабости, а из-за благодарности перед землей, которая кормит всех живущих на свете.

…Рассвет застал меня у раскрытого сундука, перед неожиданно обнаруженными сокровищами. На душе было как-то по-особенному празднично и грустно.

С теткой Пелагеей жили мы через три двора. Мальчишкой я любил заходить к ней в гости, и мы беседовали о всякой всячине. Неказистая избушка ее казалась мне похожей на большую растрепанную курицу.

Но дома тетка Пелагея бывала редко, чаще ходила по дворам и грелась у чужого огня, расплачиваясь за это нехитрыми деревенскими новостями.

Была она одинокая и какая-то бесприютная. Но в деревне любили ее за бескорыстный нрав и еще за то, что отменно умела печь пироги. В доброе довоенное время ни один торжественный стол не обходился без Пелагеиных пирогов. Поджаристые, румяные, начиненные яблоками, капустой, пшенной кашей с морковью, а то и просто картошкой, пироги эти были украшением любого стола. Даже спрятанные до времени в каком-нибудь дальнем чулане, они подавали о себе весть своим ароматом.

Пытались по ее рецептам печь пироги и другие хозяйки, и неплохо пекли. Но таких, как у тетки Пелагеи, у них никогда не получалось. Поэтому в деревне говорили, что у нее — золотые руки.

— Что-то давно Пелагея не заходит, не заболела ли? — иногда озабоченно говорила мама.