Алексей Логунов - Мой пшеничный сноп

На раскидистых корявых ветлах с самой ранней весны перекаркивались грачи. А внизу, возле бревенчатой сторожки, где хранилась конская сбруя, обязательно мелькали стриженые ребячьи головы. Особенно много собиралось нас здесь к вечеру, когда отцы и матери возвращались с работы, и мы спешили помочь им распрячь лошадей и отвести на соседний луг, а когда совсем стемнеет, отогнать табун в ночное.

— Ножку! Ножку, Буланка! — строго покрикивал тонкий голос.

И большая грузная Буланка послушно поднимала тяжелое копыто величиной с голову семилетнего огольца, который распрягал ее.

— Дедушка, у Мальчика холка сбита! — слышалось с другого конца.

Конюх дед Иван приносил баклажку с чистым дегтем и смазывал Мальчику сбитую холку. Мерин стоял смирно, лишь изредка вздрагивал всей кожей да пофыркивал в ребячьи ладошки, которые держали его за теплый замшевый храп.

— Эх, кони-лошади… — бормотал дед Иван свою неизменную поговорку и хлопал конягу ладонью по спине. — Гуляй, Мальчик! Ночь твоя.

Управившись с делами, конюх присаживался с мужиками покурить и сидел молча. Лишь когда речь заходила о лошадях, обязательно вспоминал какой-либо примечательный случай. Так я узнал однажды о Крестьянке.

— В сорок втором это было, когда я и за бригадира, и за конюха оставался, — покашливая, говорил дед Иван. — Как сейчас помню, прибегают на конюшню бабы, шумят, галдят:

«Лошадь давай, Ефросинья Курносова помирает!»

Еле допытался у них, что же случилось. Оказывается, роды. Да что-то неладно: катается Ефросинья по избе, криком вся изошла. Вот, думаю, незадача. Ефросинью же надо скорее в больницу, а на чем? Коней, какие получше, фронт подобрал, остальные клячи на работе. В конюшне одна Крестьянка с сосуном — ночью ожеребилась. Да, видно, делать нечего, придется ее запрягать.

«Бабоньки, — говорю, — Ефросинью я сам в больницу доставлю, а вы уж отправляйтесь на работу, по своим местам».

Согласились. Только, толкуют, мы вам собраться поможем.

Собрались, поехали… А до Дедославля не ближний свет — шестнадцать верст! Ефросинья на санях стонет, я рядом с лошадью иду, в снег проваливаюсь да приговариваю: «Голубушка моя, поспешай, умрет ведь баба-то, и дитенок бела света не увидит. Ты ведь тоже мать, понимать должна…»

Крестьянка мотнет головой: дескать все понимаю, а сама шагу прибавляет, прибавляет, потом и вовсе рысью припустилась. Я уже не успеваю за ней бежать, присел на краешек саней, молчу. А Крестьянка поведет ушами, прислушается, как Ефросинья стонет, — и все ходу наддает, наддает… Чую, из последних сил уже — а бежит! К больнице вся в мыле примчалась. И — рухнула у крыльца. Думал, может, отдышится. Какое там! И не копнулась даже. А Ефросинью врачи выходили: с мальчонкой в деревню вернулась, — закончил дед Иван.

— Сосун-то куда делся? — спросил кто-то из недавних фронтовиков.

— Вырос сосун, — пыхнул козьей ножкой конюх. — Ладный был жеребчик, горячий. В Красную Армию его потом взяли.

— А с мальчишкой что? — влез я в разговор взрослых.

Мужики переглянулись и почему-то засмеялись. Конюх тоже улыбнулся.

— Вырос и мальчишка, — отвечал он. — Как раз с тебя ростом будет.

(Мне тогда и невдомек было, что я спрашиваю о самом себе. И только позже догадался, что Ефросинья Курносова в нашей деревне всего одна — это моя мать.)

О Крестьянке на колхозном дворе вспоминали часто. Может, потому, что добрую треть колхозного табуна составляли ее внуки и правнуки. Была жива и ее дочь — Чалуха.

— С ленцой кобыла и хитрая, дьявол! — говорили иногда о ней мужики. — Нет, не в мать пошла, не в Крестьянку…

Случилось так, что на этой Чалухе я и начал впервые самостоятельно работать.

— Ты чего с уздечкой шлендаешь? — строго окликнул меня дед Иван.

— За лошадью пришел, — отвечал я как можно бодрее, — бригадир послал навоз возить.

— A-а, кони-лошади, — удивленно протянул конюх, пристально разглядывая мой облупленный от весеннего солнца нос. — Запрягать-то умеешь?

— Умею, не впервой, — хорохорился я.

— Ну что ж, тогда бери Чалуху…

Чалуха была в стойле. Увидев меня с уздечкой, она прищурила один глаз и оскалила зубы. Но я уже знал, что свирепость ее — показная. С Чалухой мы были давние знакомые, на ней ребята учили меня ездить верхом. Сначала шагом, а потом завели на вспаханное поле (чтобы мягче было падать) и разогнали рысью. Но я тогда не упал: вцепился в гриву, прижался грудью к самой холке и удержался.

И все-таки однажды я с нее свалился — прямо под ноги. Во время сенокоса на Чалухе сгребали сено на конных граблях. Вечером кто-то из мужиков попросил меня отвести лошадь на конюшню. Чалуха чуть ли не с места припустилась бегом, то и дело призывно ржала. На конюшне у нее остался жеребенок, которого не пустили вместе с матерью, чтобы он случайно не попал под железные зубья конных граблей и не поранился. На мое подергиванье поводом лошадь не обращала никакого внимания и бежала не по дороге, а напрямик, через луг, перепрыгивая канавы и кочки. Об одну кочку она споткнулась, и я свалился прямо ей под ноги.

И лежать бы мне потом в больнице, а может быть, и на погосте, если бы лошадь быстро не сориентировалась. Большое тяжелое копыто ее, чуть коснувшись моего живота, чудом задержалось в воздухе и протащилось дальше волоком. Отбежав несколько метров, лошадь остановилась и повернула голову в мою сторону. Я даже не успел испугаться (испуг пришел потом), быстро вскарабкался ей на спину, и Чалуха снова припустила рысью к конюшне.

Я никому в деревне про этот случай не рассказывал, но к Чалухе проникся глубоким уважением.

…Когда женщины накидали вилами на телегу дымящийся, парной, хорошо перепревший навоз, я бросил сверху охапку лопухов, уселся на них и взял в руки вожжи.

— Н-но, милая!

Чалуха мотнула головой, воз тронулся, и мы благополучно завернули за угол. Чтобы выехать на дорогу, нужно было завернуть еще за один угол конюшни, но возле него лошадь вдруг заартачилась. Встала — и ни с места, словно ее привязали.

— Но, старая кляча! — злился я, размахивая хворостиной. — Кнута захотела?

Но кнутом я ее только пугал, у меня его не было, да и хворостиной ударить свою же спасительницу рука никак не поднималась. Лошадь все не слушалась, и я, выведенный из себя, все-таки раза два хлестнул ее, оставив на пыльной шерсти тощего крупа белые следы. Чалуха повернула голову, удивленно посмотрела на меня, словно хотела сказать: «Зачем же ты так, а? Нехорошо, брат…», затем резко рванулась в сторону, передок телеги подвернулся, и я кубарем полетел на землю. Уже падая, услышал подозрительный скрежет, словно с силой скребли железом по камню. Так оно и оказалось: задняя ось телеги зацепилась за угол конюшни и выворотила несколько больших камней. Умная лошадь почувствовала опасность раньше меня, вот и встала, чтобы не было беды. Но беда все-таки случилась — по моему недосмотру.