Алексей Логунов - Мой пшеничный сноп

Гришке в то время было уже лет двенадцать, и он хорошо помнит всю эту историю. Обидно ему было за мать, хоть и не щадила она его неокрепших рук, нагружала непосильной работой. Как-то велела она сыну собрать все камни во дворе и вокруг избы и сложить их в кучку возле амбара: пригодятся. Когда он собрал и сложил, мать велела перетаскать камни на другой конец двора, к подвалу.

— Да какая разница, где им лежать? — взъерепенился Гришка. — Ведь ты же сама велела к амбару.

— Поговори у меня, лодырь! — прикрикнула на него Дрыниха. — Всё на речку небось мылишься улизнуть. Таскай, таскай, не развалишься!

И Гришка понял, что мать заставляет его таскать камни с места на место лишь для того, чтобы он не сидел без дела. С тех пор в его душе прочно поселилось отвращение к физической работе, и он любыми путями, пускаясь на разные хитрости, старался от нее избавиться. Вот и теперь, мечтая о новом доме, он и не думал сам браться за топор или рубанок. Другие сделают, были бы деньги. А денег у Гришки неожиданно появилось много.

Совсем не ради чудачества, как думали односельчане, привез он с войны один-разъединственный школьный ранец. Не обманывал Гришка и Пуда Егорова, говоря, что лежит в нем «всякая мелочь» — ранец до отказа был набит камушками для зажигалок и патефонными иголками. После войны достать их было очень трудно, и Гришка, отправляясь на базар с горстью камушков и иголок, возвращался с карманом денег. Он купил себе новые хромовые сапоги, синий диагоналевый костюм, кепку-восьмиклинку и ходил даже по будням франтом.

Выстроил Гришка и новую избу, которая выделялась изо всей деревни. Железная крыша, резные наличники, каких не было ни у кого в Ключевке (не до красоты было, больше заботились о хлебе насущном); просторный, хорошо ухвоенный хлев для скота и различные сараи и амбарушки, расположенные вокруг избы, говорили о том, что хозяин обедать к соседу не ходит. Жилистый, с юркими, как мышата, глазами, он все, бывало, похаживал по двору, курил дорогие папиросы «Казбек» и довольно усмехался. Все у него было честь по чести: и хозяйство, и красивая работящая жена (взял сироту в соседней деревне, совсем молоденькую девушку, хоть у самого уже седина обрызгала пушистый чуб), и синеглазая пухленькая дочь Глаша топала по теплому сосновому полу избы. Жаль, не дожили до этих дней его родители: померли в войну. И некому было порадоваться на Гришкино счастье.

И вдруг все пошло наперекосяк. Ни с того ни с сего уехала от него жена, забрав с собой маленькую дочку. Сосватал он потом одну вдову, но та прожила у него не больше недели.

— Нет, Григорий, не по мне такая жизнь, — сказала ему на прощанье. — Чтобы твои хоромы в порядке содержать, здоровье нужно лошадиное. Сам ты палец о палец не ударишь, а мне где ж одной управиться? Лучше уж я в своей избушке как-нибудь…

Одиночество быстро согнуло когда-то франтоватого Гришку Дрына. Постарел он, осунулся… Под стать хозяина стала и его изба — вросла в землю, сопрели и раскрошились резные наличники. И как светлой минуты, ждет он теперь, когда забежит к нему Сонечка, младшая дочка Пуда Егорова.

— Дядя Гриша-а, вы живы? — чуть нараспев, кличет его девочка. — А я вам парного молочка принесла, мамка только что подоила…

Девочка усаживается на лавке и принимается щебетать о своих девчоночьих делах, о школе, о том, что за погребом у них растут шампиньоны, а она сначала думала, что это поганки. Григорий слушает, сердце его начинает постепенно оттаивать, и по небритой щеке скатывается слеза…

В тринадцать-четырнадцать лет мне очень хотелось повзрослеть. На какие только хитрости я не пускался! И курить начинал, но от табака меня тошнило, а в глазах плыли зеленые круги.

И старой отцовской бритвой скоблил пушок на верхней губе, чтобы быстрее росли усы. И рыжие волоски действительно стали пробиваться, но не сплошь, а местами, отдельными пучочками — «квадратно-гнездовым методом», как шутили надо мной товарищи. Даже, по примеру взрослых, завел себе ухажерку — длинноногую Лидку Шмелеву, свою одноклассницу. Правда, в избе-читальне, где собирались деревенские вечерки, я не обращал на нее внимания. Зато когда расходились по домам, шел провожать. Но девчонки обычно возвращались ватагой, схватив друг друга под руки, и никакая сила не могла их расцепить. Приходилось идти рядом и поглядывать на свою ухажерку со стороны. А возле дома, когда мы оставались с Лидкой вдвоем, я совершенно не знал, о чем мне с ней разговаривать: все в школе переговорено. Да и она не задерживалась дольше двух-трех минут.

— Ну, я пойду, а то мать ругаться будет, — торопливо шептала она и хлопала калиткой.

Я не задерживал Лидку, сам спешил домой, потому что тоже мог получить от матери нагоняй.

— Гуляка выискался… — обычно ворчала она, открывая мне дверь. — Вот возьму ремень, не посмотрю, что длинный вымахал. Уроки небось не выучил?

— Да выучил я, мам… Что мне, засохнуть над книжками?

— В седьмых учишься, не забывай. Не сдашь экзамент — второй год не пущу локти протирать, работать пойдешь.

— Ну и пойду… испугала чем, — отговаривался я, уписывая за обе щеки черствый хлеб с молоком.

И вдруг все в моей жизни перевернулось (так по крайней мере считал я сам). Ребята и девчонки из нашего класса, кому уже исполнилось четырнадцать, стали подавать заявление о приеме в комсомол. Подал заявление и я. Комсомолец! Когда я мысленно произносил это слово, примеривая его к себе, то губы невольно расплывались в широкую улыбку. Мне казалось, что, став комсомольцем, я сразу же стану другим — взрослее, находчивее, разумнее. И мама на меня перестанет ворчать, а будет советоваться, как, бывало, с отцом, когда он был еще жив. И для Лидки Шмелевой у меня найдутся такие интересные разговоры, что она простоит со мной у калитки до самого рассвета и я, может быть, даже поцелую ее на прощанье. Да и вообще комсомолец есть комсомолец, это не мальчишка, которому всякий может читать нравоучения, шпынять его, а то и поднимать на смех.

Правда, смущало меня одно обстоятельство. Четырнадцать лет мне исполнялось только после Нового года, седьмого января, а сейчас был конец декабря. Целых десяти дней не хватало! Вдруг не примут? Значит, опять бегай в мальчишках…

Своими сомнениями я решил поделиться с Юркой Чесноковым. Ему уже шестнадцать, но учится он с нами в одном классе (два года пропустил из-за болезни). Длинный, в Солдатских сапогах, с широкими мужскими ладонями, Чесноков кажется среди нас, школьников, случайно зашедшим в класс чьим-нибудь старшим братом. По натуре он спокойный, даже стеснительный, и больше всего не любит драчунов. Как-то повздорил я со своим соседом по парте (из-за чего, уж и не помню), Чесноков взял нас обоих за шиворот, встряхнул легонько и вывел за дверь, в сугроб: