Алексей Логунов - Мой пшеничный сноп

— Больно? — ласково говорил он. — Крепись, солдату плакать не положено. А ты ведь будущий солдат.

Я крепился, но предательские слезы сами бежали по щекам, и отец вытирал их мне горячими от работы ладонями.

— Знаешь, что всего важнее для солдата? — спрашивал он.

— Что-о?

— Котелок. Причем такой, который хорошо варит… А если у солдата котелок не варит, то он не солдат, а одно название. Смекаешь? — улыбнулся отец.

Я тоже улыбнулся, хотя не сразу понял, о каком котелке идет речь. А отец показал мне, как лучше расправиться с гвоздем: надо положить его горбом кверху, прижать за кончик, стукнуть два-три раза молотком — и вся недолга. Со вторым гвоздем я справился самостоятельно. Это мне так понравилось, что я разыскал еще несколько гнутых гвоздей и их выпрямил. Потом мы вместе с отцом сколачивали ими скворечник. А губная гармошка, привезенная из далекой Германии, уже мало интересовала меня.

В обед к нам снова пришли мужики, долго о чем-то разговаривали, и отец ушел вместе с ними в правление. С тех пор он целыми днями стал пропадать на работе, в поле, а домой приходил лишь ночевать.

Это было тяжелое время: разруха, неурожаи, голод… А для меня жизнь казалась праздником. С утра до вечера носились мы с ребятами по деревне, а то уходили в овраг собирать луговую клубнику или совершали налеты на колхозное гороховое поле. Домой я возвращался лишь в сумерках — босой, растрепанный… Если мать, бывало, уже управилась с домашними делами и сидела с бабами возле избы на лавочке, поджидая отца, я забирался к ней на колени, прижимался к теплой груди и сидел смирно-смирно. Она гладила меня по голове, потом прятала в ладонях мои озябшие ножонки. Ладони шершавые, теплые, и мне было так хорошо, что я незаметно засыпал.

…Хорошо об этом вспоминать в холодный сентябрьский день! А сквозняк все-таки умудрился засунуть мне за воротник свою мокрую лапу и заставил съежиться, потоптаться на месте. Но от ног, обутых в шерстяные носки, по всему телу расходится приятная спокойная теплота. Я снова выпрямляюсь и начинаю работать. И кажется мне, что согревают меня не шерстяные носки из грубой домашней пряжи, а все те же шершавые и теплые материнские руки…

— Ну вот, где родился, там и пригодился, — улыбнулась мама, когда я сказал ей, что работать буду в Больших Ключах, в бригаде каменщиков из Межколхозстроя. Она зачем-то торопливо вытерла фартуком и без того чистый стол, затем осторожно взяла мое свидетельство об окончании училища, присела к столу на табуретку, стала читать.

— Ваши-то рядом живут, в Пелагеиной избе, — не дочитав, снова заговорила она. — Подправили ее, побелили, дверь новую навесили — и не узнать стало избушку. Девчатки там, парнишки вроде тебя, а ничего, хозяйственные.

— Они же строители, мам.

— Вот я и говорю — хороший народ, — отвечала она. — И за тебя я рада…

Последние ее слова я услышал уже с порога: мне не терпелось походить по деревне, поговорить с односельчанами. Ведь почти год я не был в Больших Ключах!

Домой вернулся поздно. А утром мама разбудила меня вместе с солнцем.

— Вставай, вставай, а то еще опоздаешь, — говорила она. — Неловко будет перед людьми.

На столе уже дымилась яичница, рядом лежал большой ломоть заварного хлеба. Я наскоро поел, выпил кружку парного молока, надел новенький, только вчера полученный комбинезон и отправился на пустырь. Там наша бригада строила новое зернохранилище.

Я думал, что приду первым, но по стройплощадке уже расхаживал длинный худой мужик с неправдоподобно широкими кистями рук и удивительно синими, как у девчонки, глазами. Встретил он меня с любопытством, спросил:

— Новичок?

— Да, из училища…

— Ну-ну… не робей, воробей, — буркнул он и больше уже не обращал на меня внимания, задумался о чем-то своем, попыхивая «беломориной».

Это был, как я сразу догадался, каменщик Артамонов или просто Артамон — так его называли в бригаде и в глаза и за глаза. Со своими новыми товарищами я познакомился еще вчера вечером, Артамона среди них не было, но его часто вспоминали.

— Вот придет Артамон, он устроит нам разгон! — балагурил Сашок, вертлявый черноглазый парень с чубчиком-челочкой.

— За что? — удивился я.

— Он найдет за что… Знаешь, он какой? Придет на работу пораньше, сунет два пальца в раствор, рожу вымажет — и сидит покуривает. Вроде уже наработаться успел. А тут если на минутку опоздаешь, он тебя пословицей по голове: «Что, лень раньше тебя родилась?» Не мужик, а Толковый словарь Даля!

— Хватит парню голову дурить, — оборвал Сашка бригадир Костя Циглер.

— А что, я не прав, да?

— Прав, прав… только помолчи.

Так я и не понял в тот раз, что же это за человек — Артамон. Во всяком случае, симпатии я к нему уже не испытывал, хотя еще и ни разу не видел его.

И вот теперь я во все глаза смотрел на Артамона. Лицо и спецовка его действительно уже были забрызганы свежим раствором. Выходит, Сашок говорил правду…

Вскоре собралась вся бригада. Все ожило, задвигалось — начался рабочий день. Девушки-подсобницы заполняли раствором ящики, разносили кирпич. Костя и Сашок натянули от угла к углу причальный шнур, и каменщики встали цепочкой вдоль стены. Меня бригадир поставил в середине этой цепочки, я оказался рядом с Артамоном, и это неприятно кольнуло меня. Работал он не спеша, придирчиво осматривал каждый кирпич, словно собирался купить его. Долго размешивал в ящике раствор, выкидывая из него мелкие камешки.

«Ишь сачок… — думал я с неприязнью, — на таком далеко не уедешь». И я решил ему утереть нос. Работалось мне легко, даже с некоторым восторгом, кирпичи казались игрушечными по сравнению со шлакоблоками, к которым мы привыкли на производственной практике в училище. В спешке я раза два стукнул себя мастерком по пальцу, содрал до крови кожу, но боли не чувствовал и продолжал работать, торопился.

Часа через полтора устроили перекур, я перепрыгнул через стену, чтобы посмотреть на свою кладку со стороны. То же самое, видимо, решил сделать и бригадир Костя. Потом к нам подошли другие каменщики, кое-кто из подсобниц, и собралось чуть ли не полбригады. А Артамон не подошел, точно и без того знал, что путного от меня ждать нечего.