Алексей Логунов - Мой пшеничный сноп

— А хороший флаг получился, правда? Как в нашей школе.

— Как настоящий! — подтвердил я.

…Домой я вернулся уже в сумерках. Буян, как и предполагал Волчонок, был дома. Он, спасаясь в жаркую пору от оводов, оборвал веревку, забрался в хлев и простоял там весь день.

На следующее утро, придерживая топорщившиеся карманы, набитые ломтями хлеба, вареной картошкой и малосольными огурцами, я помчался на Выселки. Но Волчонка в пещере не было, и я пошел разыскивать своего друга. Искать долго не пришлось: Волчонок и Артемыч были во дворе. Артемыч легко, словно играючи, колол березовые чурбаки на дрова. Я просто диву давался, как это ловко получалось у него с одной рукой! А Волчонок носил свежие поленья в избу.

— Все в порядке, — шепнул он мне, — только, смотри, про пещеру — ни гугу…

И я понимающе кивнул.

Как потом выяснилось, домой Волчонок пришел лишь поздно вечером, когда вернулся с работы Артемыч. Он показал ему свой флаг и во всем признался: и как мы пели «Вставай, страна огромная…», и как он собирался жить в лопухах (тут Волчонок немного соврал, умолчав о пещере), и как я обещал приносить ему еду. И его не стали даже ругать, только впредь велели ничего без спросу не трогать. Правда, мать долго не могла успокоиться, ворочалась всю ночь и вздыхала: очень уж ей жалко было свою шерстяную юбку.

С тех пор мы крепко подружились с Волчонком или Володей Волчковым — так было его настоящее имя. И потом, если кто-то обижал нас, особенно в школе, всегда заступались друг за друга. А всю провизию, что я принес ему в тот день, мы съели сообща, прямо на улице, за дощатым столиком под яблоней. Артемыч тоже завтракал вместе с нами. Он принес из избы махотку парного молока, сырых яиц, нарвал свежих яблок, и завтрак вышел на славу.

В избе у нас, возле дощатой перегородки, оклеенной газетами, стоит облупленный от времени зеленый сундук. В детстве мне часто стелили на нем постель. Потом я подрос, и к торцу сундука, чтобы у меня не свисали ноги, мама стала приставлять табуретку.

Я знал, что в сундуке, кроме дерюжек, рваных шерстяных носков и варежек, разных лоскутков, пучков сушеных трав да скатанного на скалке и аккуратно сложенного белья, ничего больше нет, но мне все равно казался он таинственным и загадочным. Почему-то думалось, что где-нибудь в дальнем углу или на самом дне его спрятано что-нибудь необычное и удивительное. «Иначе зачем бы его запирать?» — размышлял я. Правда, замок, похожий на сплюснутую луковицу, открывался без ключа, стоило его лишь посильнее дернуть, что я и делал не раз. А когда через день или два маме нужно было найти теплый полушалок или подходящий лоскут, чтобы пришить очередную заплату на мой пиджачок, она долго копалась в сундуке и ворчала:

— Опять в сундук лазил… Медом тебя, что ли, тут кормят, а? Все так перевернуто, как Мамай прошел. Нужной вещи не доискаться.

Сейчас я по-прежнему люблю спать на зеленом сундуке. Как-то мама, соскучившись по внучатам, уехала погостить к Марии, моей старшей сестре. Я постелил постель и долго лежал, не выключая света, слушал, как скребется за окном ветер, и перечитывал на перегородке старые газетные сообщения: об очередном снижении цен, о лесозащитных полосах, о стройке коммунизма — Волго-Донском канале. Среди них попадались на глаза мамины каракули, сделанные химическим карандашом: «У деда Ивана — два снопа сена ягнятам. У Марьи Филипповой три фунта заварного хлеба. У Пелагеи — ведро ранней картошки на семена». Это мама записывает, чтобы не забыть, у кого что берет взаймы.

Спать не хотелось. В душе неожиданно проснулась детская страсть — покопаться в сундуке. Я встал, скинул на пол постель и потянул замок-луковицу. Он тотчас щелкнул и открылся. Медленно и почему-то волнуясь, приподнял я крышку зеленого сундука, откуда пахнуло на меня знакомым запахом лежалого белья и сушеных трав.

Я сунул руку на дно, пошарил, и пальцы неожиданно наткнулись на маленький твердый сверток. Это оказались завернутые в чистую тряпочку медали и орден Красной Звезды — военные награды отца. Отец всегда надевал их в День Победы и по другим большим праздникам — на Первое мая или Седьмое ноября. Перед началом отец произносил речь (он был парторгом в колхозе), и все его внимательно слушали, даже мы, мальчишки, хотя мало что понимали. А потом был общеколхозный обед, шумные разговоры и протяжные песни, которые пели хором.

Школьники во время праздников показывали небольшие концерты: рассказывали стихи, разыгрывали сценки, строили замысловатые живые пирамиды. Колхозники смотрели на них с удовольствием и долго, не жалея ладоней, хлопали.

Даже я, шестилетний карапуз, однажды участвовал в таком концерте — рассказывал стихотворение Лермонтова «Бородино». Выучил я его незаметно для самого себя. Манюха, сестра моя, готовила уроки (она всегда зубрила вслух), а я шепотом повторял за ней. И — выучил. Потом, на людях, я не раз сбивался, но школьники хором подсказывали мне забытую строчку, и я радостно тараторил дальше:

И невдомек тогда мне было, почему суровеют лица мужчин, а женщины кончиками платков вытирают глаза…

На праздниках всегда был слепой Вася со своей женой и поводырем — Мотей. Их все так и называли — «Вася с Мотей». Своего дома у этих людей нигде не было, они все время ходили из деревни в деревню и кормились тем, кто что даст. Ночевать их пускали в любую избу, не считая за побирушек. Для всех в нашей Ключевке Вася с Мотей были хорошими знакомыми, чуть ли не близкими людьми. И когда, бывало, они долго не появлялись, кто-нибудь обязательно говорил:

— Где-то Вася с Мотей запропали… Живы ли?

Но проходило некоторое время, Вася с Мотей возвращались на два-три дня в Ключевку, и тогда по вечерам на выгоне допоздна не умолкала гармошка. Вокруг собирались девушки, начинавшие женихаться подростки, молодые солдатки-вдовы и слушали Васины песни, а то и подпевали ему. Пели «Катюшу», «Ой, туманы мои» и обязательно «Тонкую рябину» — щемяще-печальную и очень близкую в то время каждому сердцу песню. Ведь у многих не вернулись с фронта отцы, братья, женихи… Песни сменялись частушками, плясками. А когда Вася уставал играть, то принимался за свои нескончаемые рассказы. Рассказы эти были какие-то домашние, невыдуманные, и потому всегда трогали сердца слушателей — то печалили, а то веселили их.