Сергей Вольф - Ищи себя, Громов

— Хорофо, Фура, — сказал Дымшиц.

— Конечно, пусть Сеня открывает, — сказал папа.

Я сказал маме, что выйду на улицу и посмотрю своих друзей — вдруг они не могут найти парадную, дом всё-таки огромный.

У нас очень большой двор, это даже не двор, а просто такое поле, а кругом огромные дома, и на этом поле площадка для детских игр, и деревья, и теннисный корт с высокими сетками, где мальчишки играют в футбол. Я вышел из парадной — и на нашем огромном дворе никого не было. Было пусто. На удивленье. И темно-то ещё не было, и дождик накрапывал еле-еле.

Я поглядел налево, направо — всё пусто, ни одного человека. Вдруг я услышал, как кто-то заиграл на флейте, тихо и очень грустно и совсем рядом. Главное, неясно было, где именно играют, хотя и рядом. Я стал крутить головой, слушая то одним ухом, то другим, откуда идут звуки, и никак не мог понять откуда. Я подумал: может быть, из окна? — и отошёл от парадной, стал смотреть на окна, но так ничего и не понял. И вдруг, — в этом я был абсолютно уверен, — я догадался, что звуки идут из кустов за теннисным кортом, — там, в кустах, был стол и скамейки, и там по вечерам старички играли в домино. Грустные звуки флейты шли оттуда, точно. Я стал обходить корт, стараясь отгадать, что это за мелодия и где я её слышал, но она, кажется, была незнакомой. Во дворе по-прежнему было пусто, как-то сразу вдруг потемнело, и дождь зашумел по красному песку теннисного корта. Флейта звучала тихо-тихо, еле слышно, но теперь я был твёрдо и окончательно уверен, что звуки идут из кустов — они уже были совсем рядом. Они, эти кусты, были густые и наверху, над столом, соединялись, так что получилась беседка. Я тихо подошёл к проходу в эту беседку и осторожно заглянул внутрь. Флейта звучала совсем рядом и до того грустно, что я перестал дышать, но играющего в темноте я не видел. Потом флейтист замолчал ненадолго и опять заиграл… Я изо всех сил всматривался в темноту, глаза стали привыкать к ней, я различил скамейку, вторую, стол, но никого не увидел, а флейта играла. Я быстро сделал несколько шагов к столу и остановился — флейта звучала совсем рядом, откуда-то со стола, я протянул руку и нащупал и тут же сразу рассмотрел патефон, обыкновенный патефон с торчащей вбок ручкой для завода. Пластинка крутилась, чуть-чуть шипела игла, и мелодия была очень грустной и совсем незнакомой. Я стоял и слушал, боясь пошевелиться. По листьям над моей головой стучал дождь. Вдруг рядом с флейтой звякнул какой-то колокольчик, ударил барабан, оба они сразу же замолчали, снова осталась только флейта, я слушал, и вдруг почувствовал, что флейта стала играть медленней и каким-то не своим звуком, густым, что ли, всё медленней и гуще и вдруг пропала — пластинка остановилась, завод кончился. И сразу же я бросился бежать, всё вспомнив. Я бросился прямо домой, вверх, вверх по лестнице, дверь была не закрыта, я влетел в квартиру, в комнату.

За столом сидело много народу, и все сначала молчали, глядя на меня, а потом зашумели, а я стоял, и вода текла у меня по лицу и по шее, за шиворот, и я никак не мог прийти в себя. Всё смешалось у меня перед глазами, не помню, но кажется, справа сидела Рыбкина, очень красивая, потом английский мальчик, после мама, папа, Дымшиц, Фура, с самого края слева сидела Зика, а между Зикой и Фурой… а между Зикой и Фурой… Зикина подруга, да-да, та самая девочка, бабочка, из-за которой я врезался в директора, ясно, что это именно она шла тогда с Зикой, когда я пустил из окна бумажную птичку… Я всё стоял, вода текла мне за шиворот, и всё мелькало у меня перед глазами.

— Где же ты был, дорогой? — спросила мама. Она была красная и сияющая.

— Я искал… их, — сказал я, не глядя кивая на Рыбкину.

— А где же твой приятель? — спросила мама.

— Не знаю, — сказал я. — Нет его. Может, он заболел. Или просто не сумел найти квартиру.

— Ужасно, — сказала мама. — Садись, садись, чего же ты стоишь? Мы все тебя ждём.

Я сел, стараясь ни на кого не глядеть и вытирая шею и голову носовым платком.

— Шурочка, — сказала мама. — Шура, попросите Сеню открыть шампанское.

— Дымфиц, — сказала Фура. — Все вдут фампанское. Слыфыф?

— Хорофо, Фура! — хохотнув, сказал Дымшиц, и тут же все крикнули — ах! — потому что пробка бабахнула, как из пушки.

— О! Обаваю! Обаваю! — закатывая глаза, сказала Фура.

Дымшиц налил шампанского папе, маме и Фуре и сказал:

— А теперь детям!

— Боже, — сказала мама, — ни в коем случае!

Дымшиц вытянул руки вперёд, ладошками к маме, говоря:

— Спокойно! Спокойно!

После он взял наши стаканчики для лимонада и из огромной бутылки очень ловко накапал в каждый стаканчик по десять капель шампанского и налил доверху лимонаду. Все ужасно хохотали.

— Давай, Сеня, — сказал папа. — Ты у нас специалист.

Дымшиц встал, огромный, как большая бочка, и сказал:

— Позвольте мне поднять тост за виновника сегодняшнего торжества, мальчика Митю, которого вы все видите и хорошо знаете. Вот он сидит перед вами и смотрит в тарелку (у меня даже нос стал красный и горячий). Пусть он будет счастлив и в учёбе, и в труде, и в спорте. Пусть он станет в жизни тем, кем он хочет стать. Пусть он живёт в мире сам с собой. Пусть не будет у него душевного разлада.

— Дымфиц! — сказала Фура. — Ты уфасно мудриф.

— Неважно, — сказал Дымшиц. — Я ему желаю того же, чего и себе. Лично у меня душевный разлад.

— Ка-ак? — сказала Фура. — Дуфевный? Я не знала.

— Теперь знай! — сказал серьёзно и торжественно Дымшиц и сразу же захохотал, и все засмеялись и стали пить — кто шампанское, кто лимонад.

Я пил этот дурацкий лимонад медленно, глотками, закрыв глаза, будто он был какой-нибудь там из ряда вон выходящий, просто я хотел подольше побыть сам с собой и подумать — откуда здесь, как снег на голову, взялась эта девочка, эта Тома, бабочка?.. Хотя и так ясно было откуда, от верблюда. Зикина подруга — и всё тут. Зика с кем угодно подружится, если захочет, она такая общительная — вам не снилось.

— Смотрите, он закрыл глаза от наславдения, — сказала Фура, и опять все засмеялись.

— Вкусно, дорогой? — спросила мама.

— Очень, — сказал я.

— А ты почему салат не ешь? Не нравится? — спросила мама у Рыбкиной.

— Очень нравится, — сказала Рыбкина. — Я уже наелась, — сказала она, улыбаясь маме, и, как только мама отвернулась, Рыбкина сразу же перестала улыбаться и уставилась на Тому. Тома смотрела на английского мальчика, мальчик — на Зику, а Зика — на меня.

Вдруг английский мальчик сказал:

— На днях Палицкий из нашего класса три часа просидел в холодильнике…

— Не мовет быть! — сказала Фура. — Какой увас!