Луиджи Капуана - За счастьем [Повесть]

О концерте нечего было и думать.

Тотоно крепко зажал в кулак две пятифранковые монеты — последние оставшиеся у них деньги и проговорил вслух:

— На завтра еще хватит. А после завтра я брошусь в воду. Я больше не могу.

В уютной красивой столовой, с ярко топившимся камином, молоденькая горничная накрывала стол. Господин Шалондон вошел в комнату со своей сестрой Анной. Сестра его была добрая и кроткая женщина. У нее недавно умер муж, детей она не имела и потому, овдовев, переехала к брату и сделалась хозяйкой всей холостой квартиры.

Уже несколько дней беспокоил ее брат. Она видела, что ее Генриху не по себе. Догадывалась, что он тоскует по солнечной веселой стране, откуда вернулся два месяца тому назад.

Каждый раз, входя утром в столовую, он повторял одну и ту же фразу:

— Какое серое небо! А там! Ах, как теперь там хорошо, милая Анна.

И она понимала, что «там» значит в Неаполе.

Окончив ужин, Генрих молча сидел возле сестры. Анна читала газету.

Так, молча, просидели они довольно долго.

— Ты хандришь, Генрих? — наконец, спросила сестра.

— Смертельно.

— Я это вижу. И не знаю, чем помочь тебе.

— Помочь мне очень трудно, милая Анна. Дело все в том, что я вдруг убедился, что жизнь моя пуста и бесцельна. Дни тянутся такие скучные, такие однообразные. Один, как другой и один еще скучнее другого…

И они опять замолчали. Сестра снова принялась за чтение, потому что не знала, чем утешить и успокоить брата. Он закурил сигару.

— До твоего путешествия ты никогда не тосковал. Ты очень сильно переменился после твоей поездки в Италию, — заговорила опять сестра. — Может быть, тебя огорчают неудачи в твоих торговых делах. Но, уверяю тебя, дорогой, это так неважно. Немного больше денег, немного меньше, особенно для холостяка это ровно ничего не значит.

— Да, может быть, мое тяжелое настроение вызвано неудачей… Но теперь, когда я ближе познакомился с условиями итальянской торговли, я опять поеду туда весной и очень надеюсь, что тогда все пойдет у меня уже по-другому: я наверстаю…

— Как, ты собираешься опять ехать? — с испугом и огорчением вырвалось у сестры.

Брат спохватился. Понял, что сказал лишнее. До отъезда было еще так далеко и не следовало так рано говорить об этом. Быстро поднявшись с места, он вышел из комнаты.

У него была привычка перед сном посидеть часок-другой за стаканом пива в ресторане с товарищами.

— А, Шалондон! Наконец-то, — радостно встретили его друзья. — Ну и вечер. Мы просто замерзаем. Присаживайся и как можно скорей рассказывай нам про Италию. Может быть, она согреет нас хоть немного.

— Прежде всего, друзья мои, я вам должен сказать, что я окончательно поверил в сказку о сиренах. Мне не раз рассказывали, что сирены своим чудесным пением до такой степени околдовывали мореплавателей, что даже и те немногие, которые не гибли в пучине морской, заслушавшись их пения, все равно больше не могут уже жить. В ушах их непрерывно звучат подслушанные песни и их неудержимо тянет в покинутую ими страну. Вот именно это и случилось со мной. Я не в силах больше жить вдали от Италии. Я истосковался по этой прекрасной, вечно солнечной стране.

Такими или подобными словами Шалондон всегда обыкновенно начинал про любимую Италию. И когда он говорил, его слушатели уже больше не видели ресторанных столиков. Рассеивался густой и едкий табачный дым, наполнявший комнату, и из него выступал весь залитый ярким солнцем песчаный берег.

Тихо плескались о него голубые волны. Корабли простирали к небу паруса, похожие на огромные белые крылья. Точно большие, черные, отдыхающие у берега птицы, стояли неподвижно темные барки. А вдали дымился Везувий.

— Да, друзья мои, Неаполь, это — рай.

Таким возгласом Шалондон имел обыкновенно заканчивать свои вечерние рассказы об Италии.

Некоторое время слушатели молчали, а потом кто-нибудь непременно спрашивал:

— Ну, а дети? Расскажи же нам про твоих маленьких итальянцев.

— Вы спрашиваете меня про бродяжек. Уверяю вас, что мои мальчики — это самые настоящие артисты. Ах, если бы вы их видели, как хороши они на открытом воздухе. Мой Дженарино для меня лучше всех знаменитых певцов. Это не мальчик, а настоящий огонь. И какие у него глаза. Он не только представляет, и здесь же, на месте сам импровизирует прелестные комические сценки. А как играет Тотоно! Как жестикулирует этот дьяволенок! Уверяю вас, на всем свете нет танцовщицы грациознее и легче маленького Таниэлло. А какое у него лицо? Точно с картины. А их «Прыгун». Что за прелесть этот преданный верный пес. И как эти малыши были мне благодарны за гроши, которыми я их награждал. О, как мне тоскливо без них. Как хотелось бы хоть один раз посмотреть на них!..

И вдруг Шалондон запнулся. Подался вперед к окну. Смотрит, вглядывается, со стороны улицы на стекле три прижавшихся к стеклу расплюснутых носа.

Со стороны улицы на стекле три прижавшихся к стеклу расплюснутых носа.

Рядом с ними еще четвертый — собачий нос.

Собака стала на задние лапы и тоже смотрит через стекло…

— Они! — крикнул Шалондон.

Вскочил из стола. Бросился к дверям, а на пороге его чуть не сшибли с ног три мальчугана.

С визгом и плачем повисли они у него на шее.

— Вы! Неужели это вы?

А Таниэлло, захлебываясь слезами, ему ответил:

— Ну, да. Это мы пришли в Женеву, чтобы жить вместе с вами!

Жизнь Шалондона сразу изменилась.

Теперь ему уже некогда скучать.

Маленькие неаполитанцы отнимают все его свободное время. В доме стало суетливо и шумно, а Шалондон только радуется этому. Он без ума от своих итальянцев. Привязалась к ним и сестра его. Брат повеселел с мальчуганами. Они заменили ему родных детей.

Шалондон решил сделать из бродяг настоящих трудолюбивых и образованных людей.

Он отдал их всех троих в школу. Мальчики прилежно учатся. Довольно они бродяжничали. Им и самим это надоело. Теперь они взялись за ум и готовят свои уроки ничуть не хуже других порядочных мальчиков. К Женеве они почти привыкли. Считают, конечно, что она много хуже Неаполя, но терпят ее из-за «Синьора Калондроне».

О Неаполе они не забывают и часто втроем мечтают о том прекрасном времени, когда явятся туда, только уже не бродяжками. Приедут и пройдут по милым знакомым улицам, а впереди них с гордо поднятым хвостом будет бежать отъевшийся и уже похорошевший от хорошей жизни «Прыгун».