Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

– Там возни-то много, заморишься с непривычки. Показать тебе надо, где чего… Да и сода кончилась, надо получить в конторе… Ну ладно, – сказала бабушка, решившись наконец. – А сапоги хоть кожа? У меня были кожаные, пятнадцать лет, – сносу им не было. А тут одна у нас купила, красивые, без «молнии», на этих… присосках. Год не носила – все потрескались, вот тебе и синтетика – обман, и больше ничего.

– Ба, зайдем к тебе завтра, после уроков. Смотри не передумай! Привет Гоше!

Гоша был роскошным сибирским котом, потерявшим в кошачьих переделках половину правого уха. Являлся он домой два-три раза в неделю. В своих повадках был честен и открыт: сразу кидался к миске, сметал все – даже рассольник, даже творожную запеканку, сонно покачиваясь, умывался, располагался в углу под столом, гипнотизируя опустевшую миску и намекая ей на скорое свое возвращение.

– Я придумала одну штуку, – сказала Люська Наде, полубегом срезая газон к своему дому. – Жди у подъезда, я сейчас!.. Вот, – возвратилась она буквально через минуту с оранжевым полиэтиленовым пакетом, – иначе сапоги уйдут! Конечно, лучше бы подзанять… у меня двадцатка наберется – в кошке, юбилейными, а стольник где взять? Может, спросишь у своего Феди?

Но Надя и помыслить об этом не могла – это было не из области их отношений. Тем более что-то странное творилось в последнее время в их доме. Нина села на диету, не пила с ними больше чай, и двери комнат теперь плотно прикрывались, и мама старалась не встречаться с соседями ни в коридоре, ни в кухне…

– Ладно, – успокоила Люська, – прорвемся, не дрейфь! Только не вздумай эту Лизку умолять и делать такое лицо. – Люська скорчила гадкую улыбочку.

– Понятно, – ответила Надя, – лучше всего сразу дать ей по шее!..

Люську, хотя бы в том, что касалось деловых отношений, стоило слушаться: у нее был коммерческий нюх и врожденная ловкость хватать быка за рога именно в нужный момент, а не минутой раньше или секундой безвозвратно позже.

Одним словом, эта Лизка ни за что не согласилась бы придержать сапоги, если б не Люськин пуловер из оранжевого пакета. Таких пуловеров, как этот, в природе нет и не будет – единственный, не поддающийся тиражированию экземпляр! Его сваяла подруга Люськиной мамы – художница по призванию, инженер «Техснаба» по воплощению. То, что она выделывала с обычными шерстяными нитками, кусочками кожи, бусинками, шнурками и фетром от старых шляп, было не из области рукоделия, а, скорее, из области снов, где сбывается самое невероятное. В таком пуловере невозможно было пройти-проехать, чтоб не привлечь сотни взглядов: восхищенных и осуждающих, растерянных и смеющихся, запоминающих, изумленных, раздраженных и зачарованных – всяких… Взгляды были то мгновенные, как электрический разряд, то долгие, то пунктирные, то присасывающиеся. И должно быть, именно для этих взглядов на пуловере из кусочка замши был приделан карманчик – «веко» с длинными шерстяными ресницами… Иногда Люське казалось, будто из шкафа, с полки, где хранится пуловер, доносятся шорохи. Кто-то живой, нуждающийся в движении, обитал там, не в силах скрыть своего присутствия. Пожалуй, это был сам пуловер.

Надина мама никогда не кричала на свою дочь, не требовала от нее пламенных обещаний и не приводила высокоморальных примеров из жизни других семей и их сознательных детей-подростков. Видимо, работая постоянно с людьми, она, как никто другой, ценила уникальность каждой отдельной судьбы. Рассердившись на Надю, она могла подолгу молчать, но не педагогически – специально, парализуя этим молчанием все дальнейшие проявления каких бы то ни было жизненных стихий. Наоборот, в своем молчании она становилась незаметной, как бы совсем маленькой даже физически, словно отдавая свое жизненное пространство другим. Это как раз больше всего пугало Надю: дополнительная свобода и простор вместо наказания и ограничения! Но что самое удивительное, чем больше возникало этой свободы, тем меньше хотелось ею пользоваться. Вернее, не хотелось пользоваться такой ценой – ценой маминого почти исчезновения. Это была свобода пустыни: хочешь – иди направо, хочешь – налево, везде песок и небо над головой. Это была свобода болезни: нет ни школы, ни обязанностей, а сколько угодно телевизора, книг, болтовни по телефону и… головной боли. Это была свобода человека, выскочившего из западни, но бросившего в ней друга. От такой свободы хотелось в конце концов взвыть и напялить на горло ошейник собственными руками! Но ошейник, даже добровольный, как метод воспитания был непопулярен в их семье. Оставалось одно: побыстрее вытаскивать маму из ее лилипутского молчания, делить свободу и пространство пополам и уж как-то постараться в будущем разворачиваться только в своей половине.

Однако не все зависело от Нади. От нее зависели школьные отметки, громкость телевизора после полуночи, время возвращения с дискотек и прогулок, помощь по хозяйству и периодическое заселение квартиры бездомными кошками и собаками, даже скорость избавления от слов-паразитов «это самое» и «небось»… Но от нее не зависело отсутствие или присутствие в их квартире человека по фамилии Шошин, маминого друга еще по детдомовским временам. Для старого друга Шошин был слишком замкнут и пуглив: он едва кивал соседям, если те оказывались поблизости, и, входя в комнату, сразу же плотно прикрывал за собой дверь. Он так же плотно усаживался на диван и начальственно долго молчал. Но если б он просто молчал! Во время молчания он успевал своим тяжелым усталым взглядом приструнить маленький розовый пуф возле трюмо, измерить высоту комнаты, прострочив взглядом с пола до потолка и обратно, словно от высоты их жилья зависело его личное благосостояние.

Самым противным было другое. На стене висела картина – море, взъерошенные облака с приметами близкой грозы и безрассудный баркасик, прущий в баклажаново-синий горизонт. Шошин хищно вглядывался в эту картину, а потом… Это не было ошибкой, это было всегда, в какой бы части комнаты Надя ни находилась! Потом он быстро, мгновенно скручивал Надю взглядом, чтоб тут же со скоростью взгляда переправить ее на этот баркас. И переправлял! Надя почти явно начинала чувствовать качку и страх потонуть в пучине. А мама не понимала, даже не догадывалась, КУДА он ее переправлял. После этой процедуры Шошин расслаблялся, позволял себе даже улыбаться неверной улыбкой лунатика на карнизе небоскреба. Этот Шошин не приходил, как приходили в их квартиру другие, даже незнакомые люди. Он, казалось Наде, в нее проникал, имея тайную, но твердую цель незаметного разрушения.

Раньше в их квартире двери в комнаты закрывались только на ночь – и то условно. Сколько раз, проснувшись утром, мама шла вытаскивать Надю из массивного, покрытого пледом вольтеровского кресла соседей. Надя утверждала, будто не помнит, как очутилась в нем. А когда мама однажды тяжело заболела гриппом, Надю переселили в «задвижку» – узкий кабинетик Федора Ивановича за большой комнатой. Узость «задвижки» усугублялась книжными стеллажами. Старинный письменный стол со львиными ногами закрывался сверху полукруглой крышкой, как хлебница. Медные круглые ручки на ящиках стола никогда не были холодными. В темноте, когда Надя ложилась спать, они поблескивали, отражая им одним видимый свет. Даже потом, когда мама поправилась, Наде разрешалось делать в «задвижке» уроки или даже просто читать. Если же в кабинете работал Федор Иванович, Наде казалось, что даже в своей комнате она слышит поскрипывание правой львиной ноги и отчетливо видит на столешнице круглое чернильное пятнышко, похожее на зрачок.