Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

– Ладно, хрюкай дальше! Может, еще забегу. – Тяжело прыгая через две ступеньки, Люська побежала вниз. – Слушай, – крикнула она уже с первого этажа, – а пойдем сегодня к Зотову? Он видюшник починил.

– Ты что, Люсь, – отказалась Надя, но входная дверь, как ей показалось, захлопнулась до ее ответа.

Работать здесь ей оставалось около трех недель, а в школе предстояло подтянуть еще парочку хвостов. И потом, нельзя же было целыми днями не показываться дома!

Вообще-то у нее был момент, когда захотелось все бросить. В один из визитов Шошина. Надя сидела на диване, зашивала свою сумку, никому не мешала, они там смотрели телевизор, пили себе чаек.

Вдруг мама резко обернулась:

– Что, уже сумка у тебя порвалась? Потому что кидаешь ее везде как попало!

– Просто эта сумка очень старая! – ответила тогда Надя и пошла сидеть на чугунных пушках возле панорамы. «Всё! – решила. – Больше не выйду! Черт с ними, с этими сапогами…» Забежала к Люськиной бабушке – предупредить. Но ее не оказалось дома. А на следующий день Надя, зайдя домой и переодевшись в тренировочный костюм и куртку, опять отправилась намывать лестницы.

«Зимой, – успокаивала Люсина бабушка, приведя сюда Надю в первый день, – работать легче. Тут сама смотри, распределяй – когда почаще выйти, когда – ничего, можно пропустить». Но возле дома вовсю шла стройка. В оттепель жирная рыжая глина со строительных отвалов вся полезла к дому. Так что насчет «легче» не могло быть разговора. Наоборот, приходилось все время спускаться в подсобку, менять воду. Иногда усталость застревала где-то в спине мертвыми, холодными, как булыжник, узлами. Тогда Надя садилась под окном на пол и грела спину о батарею. Узлы-булыжники начинали ныть, потом потихоньку рассасывались. Неприятно было, если только кто-то неожиданно открывал дверь и заставал ее ТАК сидящей. Но иногда бывало все равно, лишь бы прошло, лишь бы скорее докончить и пойти домой.

Если бы год назад Наде сказали, что она пойдет мыть лестницу, чтобы купить матери сапоги, она бы сильно удивилась. Ей, конечно, всегда хотелось видеть маму современно, красиво одетой, хотелось, чтоб она носила браслет, как Люськина мама, пользовалась дорогими духами… Ей хотелось выкинуть на помойку мамин доисторический бежевый сарафан, грустную серую кофту. Мама была совершенно не толстая, она еще вполне могла бы носить и джинсы, и легкие спортивные куртки! Но она как-то слишком поспешно согласилась с возрастом и даже перестала хной подкрашивать волосы. Иногда Наде становилось страшно: казалось, что мама начала как-то особенно быстро стареть. Ведь есть же люди, старящиеся очень быстро. Надя этого боялась, но еще больше боялась, что это заметят другие. И вот она здесь, моет лестницу, пережидает у батареи боль в спине… И никакой это не подвиг. На днях Люська ей сказала: мол, я тоже люблю свою мать и глотку за нее перегрызу кому угодно, но на такие подвиги ради пары каких бы то ни было сапог просто не способна!

Еще бы! Если у тебя отец каждый месяц приносит чистыми пять с половиной – шесть тысяч рублей, мытье подъездов можно считать подвигом, а можно и просто блажью. Но если у вас на двоих неполная тысяча, то тогда это просто необходимость, просто жизнь, просто работа. Конечно, одни, тем более осенние, сапоги – это слишком мало, когда нет многого другого, тоже крайне необходимого. И в то же время пусть хотя бы это появится у мамы сейчас, а не в каком-то неведомом будущем! Ради такого можно и потерпеть и хотя бы на время побороть свою брезгливость. Но долго заниматься этим – Надя чувствует – не смогла бы. Как же люди работают на таких местах годами, а некоторые – и всю жизнь? Как вообще случается, что люди становятся вдруг почтальонами, дежурными в метро, гардеробщиками, вахтерами, дворниками? Что, они все в свое время были круглыми двоечниками? Или ни у кого из них не было никогда хоть самых маленьких способностей, самой скромной мечты заняться чем-то не только ради зарплаты, но чтобы еще – интересно? Почему одним суждено ездить в экспедиции, ходить с караванами верблюдов, залезать в кратеры вулканов, выступать на сцене или вести дипломатические приемы, а другим – мыть грязные тарелки в столовой или до отупения глядеть на бесконечную вереницу людей на эскалаторе? Ведь для того чтоб так неумело распорядиться своей жизнью, так обделить себя, надо иметь очень веские причины. Или очень больных родственников, за которыми нужен постоянный уход, как это, например, у тети Кати, убирающей соседние подъезды. Или же это вполне понятно, когда человек на пенсии или учится и ему нужно просто подработать. Но чтобы, имея все же какой-никакой выбор, застрять на самом скучном, самом безрадостном и добровольно тянуть эту лямку всю жизнь? Немыслимо…

А может, люди такими становятся потому, что в них никто не верит? Получил человек, например, в первом классе двойку. Одну двойку, вторую, потом тройку, потом опять двойку. И пошло: ты и такой, ты и сякой, и оболтус, и лодырь, и дурачок! Это ведь тот же гипноз, только не лечебный, а разрушающий, и не на время, а на всю жизнь.

Вот и Надина мама – уж на что близкий человек, а как-то говорит: «Шла бы ты после восьмого в медучилище. Все же через три года уже и специальность была бы!» – «Если тебе, мамочка, нравится с утра до ночи со шприцами да клизмами возиться, то это еще не значит, что это моя голубая мечта!» – ответила тогда Надя, обиженная тем, что так заурядно представляет мама ее будущую судьбу. И главное, если б мама не знала, что такое работа медсестры в наше время, что это постоянный воз, который тащишь за пятерых, а получаешь какие-то жалкие полторы ставки. Слишком быстро она забывает, как часто приходит домой не просто уставшая, аизможденная! Ну хорошо, допустим, она любит свою работу и готова себя не жалеть.

Но какое может быть удовлетворение, если нет результатов или же они слишком малы? Если нужно больного обследовать, а нет аппаратов, если нужно его лечить, а нет лекарства? Сама же сколько раз переживала, что люди уходят домой недолеченные или же с диагнозом, определенным на кофейной гуще. А в это же самое время из единственного, с трудом добытого, чуть ли не драгоценного японского прибора, месяц простоявшего под лестницей, украли какие-то блоки… Да и мало ей, медсестре, своей работы, еще и за нянечек вкалывай, потому что нянечки теперь в Красной книге и вряд ли оттуда вернутся…

У Эмиля Верхарна есть такие строчки: «Отринь все то, чего достиг, ведь никогда застывший миг не станет будущего мерой. Что мудрость прошлая, что опыт и расчет с их трезвой, взвешенной победой? Нет! Счастье жгучее изведай мечты, несущейся вперед! Ты должен превзойти себя в своих порывах, быть удивлением своим…» Наде они очень нравятся именно этим дружеским напутствием, заманчиво высоко поднятой для прыжка планкой: «быть удивлением своим». Устать от себя повседневного, от себя известного, от себя привычного – и рвануть! Куда, во что, как? Что сделать? Выучить за три месяца четыре иностранных языка? Выйти в свои пятнадцать лет замуж за пятидесятилетнего вдовца с четырьмя детьми на борту? Сшить роскошное вечернее платье до пят и ходить в нем в овощной магазин? Или же стать «удивлением своим» можно, зная о шикарной жизни, которая где-то для кого-то существует, для кого-то, кто, может, ничуть не лучше тебя, и продолжая существовать своей скудной, однообразной, сосредоточенной на выживании жизнью?