Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

Федор Иванович хочет, но никак не может решиться поговорить с Надей, объяснить эти нелепые перемены, уверить ее, что и дальше они будут видеться и в любой момент, когда ей захочется, она сможет приехать и даже переночевать в любимой «задвижке». Он жалеет, что не окликнул ее сегодня, – видел же, как она идет через сквер… Не хватило духа, не смог начать разговор там, где учил ее кататься на велосипеде, где разыскивал с ней сбежавшую собаку – бездомную, приведенную Надей, сутки прожившую в их апартаментах. Ему хотелось еще хотя бы на час, на день оттянуть мучительную беседу. Он знал, чувствовал, что ни мать, ни его жена Нина – никто ей пока об этом не говорил. Должно быть, надеялись на него.

Вернувшись поздно, около одиннадцати, – Нина уже спала, из-под двери соседской комнаты сквозила желтая полоска света, – Федор Иванович взял сломанный утюг и пошел его чинить на кухню. Он разобрал его до винтика, собрал, опять разобрал… Ни Надя, ни ее мама из комнаты не выходили. И тут Федор Иванович вдруг отчетливо понял, что он уже со своим разговором опоздал.

Окно без тополя – это не окно, а дырка в пространство. Небо без веток голое, скучное. В нем слишком много простора, и этот простор не радует, а угнетает. С пятнадцатого этажа мир внизу несерьезный, игрушечный, в него не хочется спускаться: слишком очевидна его хрупкость. Надина мама ходит из комнаты в кухню, из кухни в комнату и по двадцать раз на дню:

– Неужели это все неоне? Просто не верится!

Но взгляд ее тоже налетает на пустое окно, за которым карман лоджии, веревка с прищепками и ни одной ветки. Мама долго, выжидающе смотрит, словно надеется, что это просто густой туман спрятал дерево.

– Я считаю, это жуткое везение! – восторгается мама, защищаясь от действительности.

Она который раз открывает дверцу кладовки, но там ее никто не ждет. Пошла вторая неделя, как переехали, а вещи и наполовину не распакованы. Чемоданы, рыжий и клетчатый, жмутся друг к другу в углу, как свежеотловленные звери.

– А ванная! А коридор – здесь встанет трехстворчатый шкаф!

– Ничего, – отвечает Надя, – привыкнем. А не привыкнем – уедем! Может быть, даже в другой город. Будем с тобой кочевать, как цыгане…

– Мы с тобой кухню оклеим обоями, моющимися или самоклеящимися, потом, после твоих экзаменов. Варя поможет выбрать…

Варя, мамина приятельница по работе, приехала сюда на второй же день с тяжелой дорожной сумкой. Она вела себя так, будто это не квартира, а тайно отрытое подземелье, набитое сокровищами, и люди даже сами не понимают, чем завладели. За неимением наглядных сокровищ, лишь предчувствуя их тусклый жемчужный блеск, скрытый, возможно, под паркетом или в стенных нишах, она доставала из сумки подарок за подарком: то настенную тарелку с пестрой птицей, то вазу, то расписную деревянную солонку, то коврик для ванной… Все это сама тут же прилаживала, пила чай, расхаживая с чашкой по квартире, вытягивала из кармана сантиметр, обмеривала стены и окна, что-то умножала и складывала на полях старой «Вечерки», аккуратно отрывала записи, прятала в карман кофты, таинственно при этом улыбаясь, как бы намекая на предстоящие дары. Варя сама жила в коммунальной квартире с четырьмя соседями, терпя за одной стеной слесаря-композитора Васютина, а за другой – круглосуточно работающую на «Олимпии» машинистку Арину. У нее каждый год регулярно подходила очередь на квартиру, но нездешние силы пускали в ход все свои связи, и Варя оставалась на месте, утончая и совершенствуя далее свое терпение.

Мама с Надей уговаривали Варю остаться переночевать. Она вроде бы соглашалась. Но около десяти вечера спохватывалась, будто уловив в пространстве неведомый отчаянный зов, торопливо застегивала пальто и, зажав под мышкой опустевшую, вялую сумку, бежала домой на далекую Трифоновскую улицу.

Ночью Надя спала здесь плохо, настороженно, как спят в поезде, боясь пропустить станцию. И мама тоже часто вставала, шуршала таблетками или капала валерьянку. Однажды они проснулись вместе от странного звука в коридоре – словно кто-то несколько раз щелкнул выключателем, но света не было. Мама зажгла торшер и выглянула в коридор.

– Померещилось, – сказала облегченно.

– Сразу двоим померещилось? – удивилась Надя.

Она и до этого чувствовала как бы невидимое присутствие старой хозяйки. Даже вчера в ванной, когда стирала, вдруг захотела оглянуться: почудилось – кто-то стоит у двери и смотрит на нее. Пересилила себя, не оглянулась, стало легче.

Может, поэтому мама и Варя так неумеренно восторгаются, что знают: дом нужно обласкать и к себе приучить. Мебель тоже пока как бы гостит, болезненно поскрипывая после переезда. Наверное, есть люди, которым суждено всю жизнь колесить: они легки, они – везде, у них особое родство с воздухом и пространством. А есть такие, которым суждено всю жизнь просидеть на месте. У них, похоже, даже вещи пускают невидимые корни: их шкафы и диваны грузчики еле-еле сдвигают с места. Скорее всего, Надя с мамой из этих – оседлых.

Переехали так переехали, нужно жить дальше. До школы Наде добираться час, можно и за сорок пять минут, но в таком случае пришлось бы проходить мимо бывшего дома, а ей не хочется. Бывший дом для нее теперь как Атлантида, провалившийся под воду материк. Правда, придется пройти мимо еще раз, когда отправится за сапогами к Лизке. Но, в конце концов, можно договориться и встретиться у метро. Она звонила ей, все в порядке, сапоги ждут. Осталось получить деньги. На днях вернется Люсина бабушка: она где-то у родственников нянчит младенца. Хорошо, хоть Надя успела отработать до переезда. Мама так ни о чем и не догадалась.

Без Люськи тяжело, не будешь ведь ездить по вечерам гулять на Панорамную. Так что встречаются они только в школе, на переменах, и то не всегда: Люська имеет привычку на переменах списывать домашние задания, а после уроков ее теперь поджидает Андрюха Попов из девятого «А». Иногда они бродят втроем, но Надя понимает: оба ждут не дождутся удрать от нее, – и, обижаясь, тянет время, хотя знает, что обижаться, в сущности, глупо. У Люськи эти ее влюбленности как шаровые молнии: вспыхивают на месяц-полтора и безвозвратно гаснут. Люська как-то подсчитала, что влюблялась одиннадцать раз, а впервые – в четыре года.

Надя до четвертого класса кроме Люськи дружила еще с Морозовой Юлей. Она их с Люськой постоянно мирила: ссорились они жестоко, до драк. Теперь Юля живет в другом районе, где-то в Отрадном. И перестала звонить, а ее телефона, если он и появился, Надя не знает. Юля здорово рисовала портреты, всем нравилось, а Люське – нет, ей казалось, что Юля над ней смеется, и поэтому она ее била.