Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

Да, она не смогла ничего сказать ни Рябовой, ни Федору Ивановичу с Ниной, ни Люське. Не смогла она – та, вчерашняя мямля. А сейчас, вот в этой электричке, она едет на неизвестную станцию Мечено, чтоб родить там себя заново! Она должна смочь, иначе все дальнейшее не имеет смысла! Все теперь сходилось на Шошине, и все с него начиналось.

Надя чуть не проехала станцию: микрофон не работал, остановки не объявлялись. Она вышла, спустилась с платформы и заоглядывалась, совершенно не представляя, куда идти. Ей начало казаться, что прохожие смотрят на нее с недоверием, как будто они здесь все знают друг друга и лишь она среди них чужая, да еще с непонятными намерениями. Но это глупости, успокоила она себя. Не захолустная же деревенька Мечено, а пригородный поселок, похоже, серьезно освоенный дачниками.

Через дорогу, возле цистерны с молоком, стояла большая очередь. Надя стала внимательно разглядывать людей в этой очереди – нет ли там Шошина? Потом пошла к рынку, миновала его ряды с рассадой и картошкой, вышла на маленькую площадь с газетным киоском и вдруг увидела почтальоншу. «Спрошу», – решилась Надя.

– Шошины? Знаю! – кивнула почтальонша. – Некрасовская, двадцать пять. Это, девушка, сейчас вам до шоссе, а потом направо и до бани. Возле бани будет сначала Школьная улица, а следующая – Некрасовская. Здесь недалеко, минут двадцать. Можете от рынка на автобусе подъехать до бани…

Простота, с которой удалось раздобыть адрес, поразила Надю. Она сразу пошла быстрее, как человек, имеющий неотложное дело. Возле бани остановилась. Ей показалось, что легко доставшийся адрес будет сегодня бесполезен. Возможно, и даже скорее всего, Шошин куда-нибудь уехал. И она бессмысленно проторчит, поджидая его у забора. И это заранее испытанное унижение еще больше подтолкнуло ее все же идти, все же ждать, сколько б ни пришлось, и сказать то, что она решила.

Некрасовская, двадцать один; Некрасовская, двадцать три; Некрасовская, двадцать пять! Невысокий забор, кусты акации, зеленый деревянный дом в глубине сада. Кажется, кто-то ходит по террасе… Наде хочется повернуться и убежать. Но она заставляет себя стоять и даже не оглядывается и не смотрит, откуда лает на нее собака… Несколько длинных ухоженных грядок клубники, цветущая сирень у калитки…

И вдруг она видит его! Скорее, даже не видит, а чувствует – это он! За редкой акацией мелькает его спина в синей майке, белые полные руки что-то шарят внизу, в траве. С ненавистью Надя разглядывает, что в траве стоит таз, из которого Шошин длинно вытягивает мокрое белье, выжимает и, старательно расправляя, развешивает на веревке. Потом он поднимает таз и уходит с ним на террасу, тщательно вытирая о половик ноги.

Надя стоит, вцепившись в шершавую планку забора, и ее трясет. Ей хочется сорвать это чистое, деловито развешанное белье, ей хочется одним разом, одним махом разрушить тишину и уют этого садика, взорвать, уничтожить ту благодушную умелую ложь, благодаря которой спокойно живут в этом доме! Но она знает, что не сделает этого, не позволит себе опуститься до скандала, до крика. Немного успокоится, войдет в калитку и скажет то, что хотела сказать, спокойно скажет, но так, чтобы он понял раз и навсегда!

Надя всматривается в полуоткрытую дверь террасы, и в голове у нее только те слова, которые она скажет сейчас. Скажет, глядя ему в глаза, вот сейчас скажет, как только он появится. Главное – сразу открыть калитку, войти и сказать…

Шошин выходит, но что за странное сооружение ползет впереди него? Возле чего он суетится, поправляя на ступенях крыльца какие-то доски? Нагибаясь и что-то придерживая, Шошин спускает на землю высокое плоское кресло и катит его, посверкивая спицами колес, по дорожке. Он ставит кресло на солнце, раскрывает над ним зонт, прикрепленный к спинке, и вновь идет на террасу.

Надя не может понять, что происходит. Минуту назад была она, был Шошин и были те слова, которые она должна была сказать, жизненно важные слова, без них она не могла нормально жить дальше! И вдруг выползает это странное, неожиданно для нее существующее явление, страшный смысл которого очевиден. Надя идет вдоль забора, сворачивает за угол и видит теперь близко кресло-коляску, бледное бессмысленное лицо мальчика, его неправдоподобно тонкие запястья рук, безвольно лежащие на поручнях, и синие, ровно стоящие ортопедические ботинки.

Опять, спускаясь с крыльца, Шошин идет по дорожке, помешивая на ходу ложкой в стакане, на плече – полотенце. Он кладет полотенце мальчику на грудь, подтыкая концы за шею, и с ложки вливает что-то в открытый рот. И оранжево-синий зонт, распростертый над этой коляской, как флаг беды…

Надя возвращается домой. Надевает мамин халат – самую уютную одежду на свете, открывает балконную дверь и долго смотрит, как садится солнце. Солнце доходит до горизонта и останавливается. Оно держится изо всех сил до тех пор, пока Надя не догадывается и не машет ему рукой.

Пришла телеграмма:

ЗАДЕРЖИВАЮСЬ ДЕНЬГИ ПИТАНИЯ КОШЕК ГОЛСУОРСИ ВТОРОЙ ТОМ.

– Ничего себе! – возмутилась Устя. – Может, она теперь до осени не вернется? Может, Леш, эта твоя Великодворская вообще сбежала?

Но Леша молчал. Он сосредоточенно и тщательно, как пенсионер – новые ботинки, примерял к наличной невеселой ситуации внезапное известие.

А что его примерять? Даже эта отсрочка теперь вряд ли спасет положение. На объявления, которые они развесили по всем окрестным столбам и у двух ближайших станций метро, почти никто не откликнулся. Звонили два раза, но невпопад, предлагая совсем не то, что нужно. Как будто это размен квартиры, как будто в этом деле могут быть варианты!..

– Ладно, пока ты в трансе, пойду-ка почищу клетку.

Устя выпустила попугая, и он тут же уселся Леше на голову, всем своим видом копируя Лешину удрученность. Попугай был великий актер. Или великий сочувствующий, впрочем, одно другому не мешало.

«Дернуло его связаться с этой Великодворской! – подумала Устя. – А с другой стороны, и ее жаль…» К тому же Леша вообще был безотказный. В нем, таком большом, мед вед истом, умещалось любое, самое нелепое и громоздкое поручение. Все в классе знали об этом и нахально пользовались. Но это в классе, где общий, так сказать, обмен веществ. А тут, в разгар экзаменов за восьмой класс, звонит ему вдруг… бывшая мамина подруга, с которой его мама давно рассорилась, и просит присмотреть за шестью кошками и попугаем!