Михаил Фарутин - В Зарницах

Мы сидим втроём у горящего костра, едим горячую уху и ведём самые обыкновенные разговоры: про рыбу, которая водится в местных реках, про птицу, зверя, про ракету, что сфотографировала обратную сторону Луны.

Лес притих, будто слушает нас. Только берёза нет-нет, да и пошевелит ведьмиными мётлами и посыплет на нас золотом листьев.

— Интересный разговор у меня сегодня с колхозниками был, — замечает доктор. — «Сколько, спрашивают, эта ракета обошлась государству? Ну, хотя бы не в рублях, а в тысячах». — «Сколько, отвечаю, не знаю, но немало». — «А чем же окупится этот расход?» И, пока я собирался с мыслями, как это объяснить, Степан Фомин возьми да и рассуди по-своему. Да как! «Верой в силу советского человека окупится, — сказал он. — А вере человека в свои силы цены нет».

— Философ! — засмеялся Воробей. — Настоящий философ.

— То-то! — подмигнул доктор. — С таким философом ты, Герасим, каждый ручей, не то что реку, заставишь на колхозников работать.

— И заставим, — подтвердил Герасим Сидорович. И, помолчав, повторил: — «Вере человека в свои силы цены нет»… А здорово рассудил наш полевод, а?.. Да, чуть не забыл! — вспомнил Воробей. Сегодня встретил Александра Сергеевича — это наш учитель по русскому языку, — пояснил мне Герасим Сидорович. — Ну что за милый и прекрасный человек! Ему уже за семьдесят, а радость жизни и юмор не покидают его. Я ему кричу: «Здравствуйте, Александр Сергеевич!» — а он в ответ: «Филипп — два пэ, Кирилл — два эл». Ведь не забыл, помнит. Кажется, я ещё в пятом классе учился, и у меня никак не ладилось с написанием этих слов: то в Филиппе поставлю одно «пэ», то в Кирилле одно «эл»… Помнит!

— У меня тоже была история, — перебил доктор. — Как-то в слове «длинношеее» я поставил в конце четыре буквы «е», а Александр Сергеевич, проверяя работу, во всю страницу, да ещё красным карандашом пятое «е» вкатил. Ну было смеху!.. Кстати, как его здоровье?

— Да ничего, бодрый. Кланялся тебе и говорил: «Пойду к этому длинношеему омолаживаться».

— Так и сказал к «длинношеему»?

— Так и сказал.

— Тоже не забыл. Завтра утром наведаюсь к нему.

И пустились друзья в воспоминания, а вместе с ними и я. Пионерские, комсомольские годы живыми картинами пошли перед глазами. Одна за другой.

— А помнишь, Игнат, — не унимался Воробей, — как ты на одном из отрядных сборов вот здесь, на берегу реки, повязал мне пионерский галстук? Сколько было радости! А потом, года через три, ты уезжал в город, и я принял от тебя отряд. Сборы весной и летом проводили тоже здесь, и жгли костёр вот под этой берёзой. А какие песни пели, Игнат, помнишь?

Доктор кашлянул, заправил выбившуюся из-под шляпы седую прядь волос, подбросил дров в костёр, толкнул инженера в плечо и весело начал:

Мы подхватили и все трое запели, да так, что лес зазвенел:

За песней мы не слышали, как к нам подъехал мотоциклист.

— Игнат Ильич! — переведя дух, заговорил молодой парень. — Скорее в больницу! Тётку Марью бык насквозь рогом пропорол, не знаю, жива ли…

Доктор уехал.

Заложив руки за спину, крупными шагами ходит взад и вперёд взволнованный Герасим Сидорович и с жаром говорит мне:

— Вот профессия, скажу вам, так профессия — круглые сутки людям нужен! А?

Осенью, зимой да весной Вера Павловна на разных работах. Что поручит бригадир, то и делает. Мало ли в колхозе дел. Зато летом, в сенокос да в жниву, тётя Вера — бригадный повар. Ох, и любит поварить — хлебом не корми!

Колхозники довольны. Другой бы и не пошёл на сенокос, да как вспомнит про обед, что готовит его Павловна, — тоже туда, не удержишь. Сам председатель колхоза — ежедневный гость в этой бригаде. Где ни ходит, а к полудню придёт. О ребятах и говорить нечего: будто и дела не делают, а около костра толкутся. А тёте Вере работа не в тягость. Чем больше народу, тем лучше для неё. Загорелая, румяная, в белом переднике, хлопочет у вёдер, висящих на таганах над костром.

— Чем кормить будешь, Павловна? — крикнет иной мужик, глядя на солнце.

— Кто работает спорее, тому суп пожирнее, а кто лишь бы как, посидит и так, — засмеётся тётя Вера и опять за своё дело.

А мужик после этих слов ног под собой не чует, только коса звенит: джик… джик… Всё шире прокос да быстрее вперёд.

— Покормила бы грибным супом, что ли, Павловна, — говорит как-то председатель Филипп Семёнович, — а то в жару мясное не очень к сердцу льнёт.

— Сама думала, да где же мне набрать грибов на такую ораву? Время не урву.

— А они? — Председатель кивнул головой в сторону ребят.

— Да разве что ребята, — согласилась Павловна.

А ребята рады.

— Грибы собирайте разные, — напутствовал Филипп Семёнович, — чтобы в супе были: и рыжик-пыжик, и лисичка-сестричка, и боровик-теневик, и маслята-поросята, волнушки-хвастушки, сыроежки-недотроги и даже опята — весёлые ребята не лишние будут.

Ребята смеются. Тётя Вера смеётся. Звенят косы. Песни да шутки по берегу реки. В пойменных лугах трещат сенокосилки и ржут кони. Из-за леса вышло солнце, окинуло своим красным глазом окрестность и тоже смеётся, да так, что глянуть на него — глазам больно. А председатель своё:

— Грибной суп что уха. Свари из одной какой-либо рыбы уху — ни то ни сё, правда, по бедности есть можно, а коли из разной рыбы уха — разнорыбица, — за уши не оттащишь. Так и суп. К примеру, из рыжиков — одно, из боровиков — другое. Ну, а коли сборный суп… Да что говорить, айда в лес… А ты, Вера Павловна, сметаной не поскупись.

И зазвенели, будто колокольчики, защебетали и скрылись в лесной прохладе ребята.

— Гляжу я на вас, Филипп Семёнович, — всё ещё не отводя глаз от опушки леса, — говорит зачарованная тётя Вера, — вы будто отец родной с ребятами-то.

— Отец? — двинул усами председатель. — А кто же? Раз председатель — значит, отец!

Убежали ребята, ушёл Семёныч. У костра тётя Вера — бригадный повар. То глянет на опушку леса, то вслед председателю, то в луга, где звенят косы, стрекочут сенокосилки, ржут кони и встают один лучше другого стога сена.

«Ой, чего это я загляделась! — упрекнула сама себя Павловна. — Не опоздать бы с обедом».

Вечером егерь Серафим Савельевич, он же колхозный пчеловод, рассказал, как на него в лесу напал лось.

— Да такого страху на меня нагнал, что и теперь иду по лесу да гляжу, не видать ли где его, проклятого! Хорошо, в чащобе это было, лес-то и спас, а то бы запорол, не иначе, — так закончил свой короткий рассказ егерь.