Михаил Фарутин - В Зарницах

А в два часа ночи, в полной апрельской темноте, мы пробирались к лесному озеру на утиную охоту. Моя подсадная утка Катька недовольно покрякивала в корзинке и испуганно кричала и билась крыльями, когда я, оступившись в яму или запнувшись за валежину, неуклюже падал в жухлую, сырую траву, а корзинка с Катькой летела куда-то в сторону…

Но вот наконец и озеро. Собственно, никакого озера не видно. Перед нами толстое, густое облако тумана. По каким-то одному егерю известным приметам он идёт в это облако по колено в воде к шалашу. Идёт не прямо — делает обход глубоких мест и подводных пней и кочек.

— Левее, левее, а то оступишься и прямо с головой — яма… Тут колодина, перешагни, не становись на неё — скользкая… — то и дело предупреждает меня старик.

Подошли к шалашу. Внутри шалаша — скамеечка, в стенах — бойницы: ружьё просунуть и наблюдать, что делается на воде. Крыши нет — можно стрелять пролетающих над головой селезней. Привязали к колышку Катьку: обрадовалась, купается в воде и кричит на всю округу.

Егерь ушёл. Ещё темно. Туман будто стеной отгородил от меня Катьку…

Уселся поудобнее на скамеечку и наслаждаюсь ранним весенним утром. Где-то вверху над моей головой токует бекас, в лесу воркует без умолку витютень, поют дрозды, то тут, то там откликается цапля: «А! А! А!..»

Темнота отступает, туман, будто испугался чуть заалевшего неба, куда-то исчез. Впереди меня на воде Катька охорашивается и то и дело глядит в небо, склоняя набок то вправо, то влево свою точёную голову.

Хорошо! Какую-то силу в себе чувствую непоборимую, и в голове только одна мысль: «Как хорошо на земле жить человеку!» Но что такое? Сзади к шалашу кто-то идёт. «Кому больше, как егерю, сюда идти. Но зачем? Ишь как расшлёпался по воде! И что ему нужно? Испортит всю охоту!» — думаю я и не хочу даже обернуться, глянуть. Последнее шлёпанье — и за спиной у меня нечеловечий шумный вздох. Я встал и обернулся. В жар бросило, и ноги в коленках, будто на пружинах, туда-сюда дрожат. На меня глядел маленькими добрыми глазками, будто, ископаемое чудовище, великан лось. «Ну вот, — думаю, — и конец пришёл, раздавит он теперь меня, как муху, что ему стоит». А мне и податься некуда, как в клетке, ни взад, ни вперёд. Лось стоит, переминаясь с ноги на ногу, и тянется ко мне своей тупой мордой.

— Знаешь что, — говорю я ему, взяв себя в руки, — иди-ка отсюда подобру-поздорову! — и погрозил ему ружьём.

Никакого внимания, только пыхтит широкими ноздрями. Ещё ему что-то сказал — не уходит. Взял прут, думаю: «Стегану его сейчас как следует — уйдёт». Но что ему прут? Рассержу, и только. «Вот что, — мелькнула быстро мысль, — выстрелю в воздух, и он опрометью бросится от меня». Взял и выстрелил. Лось даже ухом не пошевелил.

— Да ты сумасшедший, что ли? — кричу ему. — Уходи!

Нет, не уходит.

Но ведь так продолжаться долго не может, надо что-то делать. А селезни, как на грех, пролетают один за одним надо мной, и Катька кричит — лучше не надо.

Достал папиросу, закурил, сделал большую затяжку и пыхнул дымом этому великану в нос. Лось скривил верхнюю длинную губу, мотнул головой да так чихнул, чуть ветром меня вместе с шалашом не сдунуло. Круто повернулся и пошёл к берегу. Вышел на берег, обернулся ко мне, ещё раз чихнул и, как охлёснутый, скрылся в лесу.

Ну, а я, расхрабрившись, крикнул ему вдогонку:

— Попробуй ещё прийти, я тебе не так пыхну!

Этой весной все ребята нашей школы взяли обязательство: каждому вырастить по десяти цыплят. Только Алёшка отказался: не буду, и всё.

И что с ним ни делали: и уговаривали, и ругали, а он своё:

— Подумаешь, невидаль какая — цыплята! Вон их сколько на птицеферме! Уж коли сделать, так что-нибудь такое, чего никто не делал.

Отступились от Алёшки. Даже некоторые ребята дружить с ним перестали. А Алёшке хоть бы что. Ходит как ни в чём не бывало, а про себя думает: «Посмотрим, кто кого. Увидите, какое я вам чудо преподнесу. Уж коли птицеводом быть, так настоящим, а то — цыплятники!» И думы свои сокровенные никому не поведал, только каждый вечер начал бегать к соседу, охотнику Нифонту.

А Нифонт рад поговорить об охоте, лишь бы было с кем.

— Дядя Нифонт, — спрашивает как-то раз Алёшка, — а почему тетеревов не приручат? Вот бы было хорошо! Держи — и корму никакого не надо. Полетали бы по полям и лесам, наелись, а к вечеру на ферму — только крыльями хлопают.

Прищурил Нифонт левый глаз, будто из ружья прицеливается, расплылось в улыбке широкое лицо охотника:

— Не худо бы, Алёшка, да дело это тяжёлое.

— Как — тяжёлое? — зарделся парень, а сам думает: «Вот и хорошо, что тяжёлое, лишь бы получилось… Цыплятники!»

— Пробовал — не получается.

— Как — не получается?

— А вот так, не получается, да и только. Гордая эта птица — тетерев, не переносит неволи, хоть ты что. Всяко пробовал: взрослых приносил — гибнут, цыплята тоже.

— Дядя Нифонт, а ежели из яиц дома вывести, тогда как?

— Не знаю, Алёшка, что не пробовал, то не пробовал, про это ничего не могу сказать…

Вторую неделю топчется Алёшка в зарослях березняка, на лесных опушках, а толку нет. Не может никак найти гнездо тетёрки, чтобы добыть яйца. Прячет своё гнездо тетёрка, да и сидит на яйцах крепко: пока не наступишь — не поднимается, вот и найди гнездо. Ребята уже по десятку яиц в инкубатор давно отнесли, вот-вот цыплята выведутся, а у Алёшки «ни пуха ни пера».

Шёл по вырубке, с горя земли под ногами не видя, и запнулся за сухую сваленную берёзку. Да так шлёпнулся на землю, что в животе ёкнуло, а из-под носа, оглушив Алёшку треском крыльев, взлетела тетёрка. Плакать бы, да радость боль заглушила: на Алёшку глядели пятнадцать тетёркиных яиц. Уложил парень яйца в кепку — и домой, только сучья трещали да пятки сверкали…

Дома трёпку мать задала Алёшке за то, что разорил тетёркино гнездо, а потом сжалилась и разрешила положить яйца под Ворону:

— Пусть сидит, всё равно от неё толку мало, а тебе чем бы ни тешиться, — засмеялась мать, довольная затеей сына.

Ворона — это рябая курица. Вороной её потому прозвали, что вывелась она В вороньем гнезде, куда Алёшка подложил куриное яйцо. Курица красивая, а такая бестолковая, что во всём свете, наверное, бестолковее её нет. Ни одного яйца ещё не снесла: всё квохчет и квохчет. И что только с ней ни делали — веник привязывали к ноге, две недели таскала его за собой, — не помогло. В реке не раз купали — тоже не помогло: квохчет и квохчет. Алёшкина мать говорит, что, наверное, это уж такая курица и ничего с ней не поделаешь.