Александр Маринов - Детский дом

— Семен Андреевич, поэму Александра Блока «Двенадцать» мы даже в школе-семилетке читали.　

— Это хорошо, товарищ секретарь. Прошу вас уяснить: никаких тайных сборищ и в помине не было. Студенты читали взятые у меня книги и открыто обсуждали их. Вам это легко проверить и установить.　

— Это все так, — опять заговорил я. — Ошибка ребят, по-моему, состоит все же в том, что они обособились от коллектива в свой кружок. Я слышал, что в университете существует литературное общество. Верно?　

— Верно. И весьма приличное.　

— Так что же мешало ребятам познакомиться с тем же Есениным в рамках этого общества? Вот в Юридическом институте обсудили недавно его творчество: многое критиковали, но и хорошее говорили. Знаете, Семен Андреевич, узкие кружки иногда порождают односторонность и некритичность восприятия, идеализацию. Мы имеем сигнал, что одна студентка, не в меру начитавшись стихов Есенина, травилась.　

Лицо профессора Олегова изменилось:　

— Что вы говорите? Не слышал.　

— Об этом мне сообщили здесь, в университете.　

— Гм… — профессор был явно смущен. — Не ожидал. Действительно, надо разобраться.　

Добрый час ходили мы с профессором по Менделеевской линии вдоль почти полукилометрового здания бывших двенадцати коллегий и нынешнего университета, обсуждали происшествие. Я все же победил в себе робость перед профессором и держался свободно. Со мной он простился доброжелательно, крепко пожал руку.

Я спросил у него совета, с кого из ребят лучше начать опрос. Он ответил:　

— С любого. Впрочем, самый любознательный из них Кондрат.　

С Кондратом я встретился в университете после занятий. Он оказался рослым, но сутулившимся парнем. Ходил Кондрат, чуть наклонив голову, смотрел исподлобья; глаза — умные, насмешливые.　

— По делу о «конспиративном кружке»? — встретил он меня вопросом. В голосе его я уловил явную иронию.　

— О кружке, — подтвердил я.　

Разговор происходил в пустой аудитории. Форточка была открыта, но помещение еще не успело проветриться. Мы сидели друг против друга за небольшим черным столом.　

— Слушаю вас, Кондрат.　

Кондрат пожал плечами.　

— А что мне говорить? Со мной уже беседовал товарищ из горкома комсомола, еще раз повторить все сначала?　

Я терпеливо молчал.　

— По его словам, я и мои друзья — чуждые элементы в организации и от нас следует поскорее освободиться. Вы, конечно, товарищ секретарь райкома, все это подтвердите? Спайка у вас железная. Так что песня, как говорится, спета и толковать больше нечего.　

Я по-прежнему нё перебивал, надеясь, что он раскроется полнее, выскажет все наболевшее. Кондрат продолжал с некоторым раздражением:　

— Я и тогда говорил, и вам повторю: чиновникам наши поиски и творческие интересы не нужны» Вы ведь их боитесь? Сознавайтесь-ка! Вы нам рекомендуете интересоваться «отсюда и досюда». Вот и бьете за любую попытку мыслить самостоятельно.　

Я невольно улыбнулся:　

— Ну, Кондрат, наплели вы мне с три короба — и все пальцем в небо. А может, попытаемся отыскать истину? Во-первых, чиновником я просто не успел еще стать: всего полмесяца назад был обыкновенным студентом. Да и сейчас учусь, заканчиваю четвертый курс юридического. Во-вторых, разве у вас в университете мало комсомол интересных мероприятий организует? Так сказать, для широкого развития мировоззрения?　

— Знаю, знаю, — пренебрежительно усмехнулся мой собеседник. — Вы наверняка имеете в виду проблемы любви? По ним у нас многие студенты с ума сходят, и таких дискуссий в университете действительно хоть отбавляй.　

— Совсем нет. О другом. Вот сегодня утром я у вас на истфаке читал объявления: ими несколько досок оклеено. Студенты оповещаются о том, что готовятся обсуждения творчества Ключевского, Луначарского, Фейхтвангера. А какие интересные дискуссии идут на филологическом! Странно, как вы этого не замечаете!　

— Почему не замечаем? Замечаем и не проходим мимо. Но почему мы должны интересоваться только тем, во что нам тычут указующим перстом?　

— Вот в этом-то все и дело! — подтвердил я свои слова энергичным движением руки. — Вы только с собой считаетесь? А комсомол хочет, чтобы вы прежде всего и раньше всего глубоко знали таких, например, поэтов, как Владимир Маяковский, Демьян Бедный, Николай Тихонов, Багрицкий, Светлов… Они зовут нас на борьбу за дело пролетарской Революции. Понятно… Ну и классиков, конечно.　

Беседуя с Кондратом, я думал: «Прочистить ему мозги просто необходимо. Тянет его в индивидуализм: «Что хочу, то и ворочу», — а о комсомольском лице совсем и не помышляет. И все-таки не обухом же по голове таких бить? Исключил — и точка».　

— Так вот что, Кондрат, — сказал я, по-свойски переходя на «ты». — Не усвоил ты еще до конца обязанностей члена Ленинской молодежной организации. Подковаться надо. Зеленый вроде. И что выговор закатили — правильно. А вот исключать…　

Выражение лица Кондрата резко изменилось, куда девалась наигранная насмешливость, он быстро спросил:　

— Исключать? Нас? Совсем?　

Вместо ответа я спросил:　

— Скажи, сколько лет ты в комсомоле?　

— Почти четыре.　

— И что ты как комсомолец за это время сделал?　

Кондрат опять пожал плечами, на этот раз словно　 бы смущенно:　

— Учился хорошо…　

— Нашел чем хвастать! Это твоя студенческая обязанность. А ты вот еще общественной работой займись. Увлекаешься поэзией — организуй для начала диспут ну, скажем, на такую тему: «Русские поэты об отечественной истории». Если хорошо подготовить, то успех гарантирован.　

Кондрат, помолчав, проговорил:　

— Знаете, я не очень верю в такую вещь, как справедливость.　

И с прежней насмешкой, слегка нараспев, продекламировал:　

И, уже не скрывая иронии, спросил:　

— Разве не так?　

«Зелен, — еще раз подумал я. — Мозги набекрень».　

— Я думаю, что абстрактной справедливости не существует. Это понятие классовое. Тебя, Кондрат, как пристяжную, тянет в сторону, а комсомол — это организованность. Борьба за идейность. И с этих позиций вас, участников самостийных действий, следует крепко поправить.　

Встав, я пожал ему руку:　

— Подумай над моими словами. И нос не опускай. За комсомольский билет свой держись.　

Еще поговорил с одним парнем из этой группы. Ему было интересно узнать подробнее о творчестве А. Блока. Вот и познакомился.　

С комсомолкой, которая, по заявлению Павла Долина, начитавшись упаднических стихов, пыталась отравиться, я решил поговорить в райкоме. Будет как-то солидней. Мысленно пытался представить себе облик этой девушки. Надо ж, стихи подтолкнули к самоубийству! Может, запуталась в жизни, а тут еще есенинские богемные стихи… Да, искусство — великая сила, обращаться с ним надо осторожно: одного вознесет к облакам, другому обрежет крылья. Видимо, девушка эта слабовольная, с повышенной самовнушаемостью. Скорее всего, астеничный тип, худая, нервная, будет сразу много и выразительно говорить, потом разрыдается. Я заранее поморщился, предчувствуя малоприятный разговор, поставил поближе графин с водой.