Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

— Борода есть, а разума нет! Кто это? — на ходу задал мне загадку Нимджан, торопясь навстречу стаду.

Я смешался.

— Ага! Не знаешь, не знаешь! — запрыгал он от радости и съехидничал, убегая: — Неужто в книжках твоих ничего про то не сказано?!

Но я тут же сообразил. Впереди стада, пошевеливая бородами, спесиво вздернув рога, шагали козы. Дескать, не желают они с овцами, с коровами рядом ходить, достоинство свое ронять. За козами брели вечно баламутные, крикливые овцы, а за ними, точно обутые в скрипучие кяу́ши, двигались, поскрипывая копытами, степенные коровы.

На улице поднялась мелкая буроватая пыль. Запахло молоком и теплой шерстью. Послышались голоса хозяек:

— Бараш, бараш, бараш!

— Бяшенька, бяшенька!

— Не пускай, Мэликэ́, навстречь беги!

— Хлебцем помани, понюхать дай!

— До чего же гулена, господи! Не углядишь, так со всеми ягнятами на пашню убегает!

— Ха-ха-ха! Таки не может поймать!

Я обернулся на знакомый голос. Опять Минниса! Вот диво-то! Ведь по воду она в другом платье шла, когда только успела переодеться?! А подросла она все-таки, недаром при каждом шаге плечами поводит, на взрослых старается походить…

Минниса, будто и не было меня здесь, широко раскинула руки, бросилась к стаду. Ох и шустрая! Туда, сюда прыгнула, в момент собрала своих овец в кучу и, задрав нос, помахивая прутиком, погнала их домой.

Хи-и, кривляка! Больно нужна…

Вдруг над деревней поднялся слаженный, веселый стукоток. Значит, в низах в чьем-то гуменнике девушки тканину свою начали оббивать. Ноги сразу понесли меня туда!

Солнце уже закатилось, но времени до сумерек оставалось порядочно. Еще не скоро вылетят из своих щелей летучие мыши, и лягушкам рановато квакать. Обычно в этот час наступает глубокая тишина: не лают собаки, не гогочут гуси и люди не говорят громко.

Не песня, не переборы гармони, а по-своему мелодичный стук вальков нарушил сегодня безмолвие деревни. Звонкий тот стук несся по улочкам, кружил меж дремлющих ветел, черемух и рябин, поднимался до самых кровель, залетев в избы, услаждал слух бабушек, сидевших за вечерним самоваром. Услышав его, прерывали тихую беседу у ворот дяди и деды, оставляли дела тетушки и джинги́ [38] Джинги́ — жена брата или другого родственника; иногда обращение к женщине. .

В полумраке горниц качали люльки, баюкали младенцев невестки-молодушки. В их глазах — легкая грусть, в уголках губ — едва приметная улыбка.

Вот она, жизнь! Ведь совсем недавно они так же готовили себе приданое. Ведь совсем недавно в их руках также играли вальки, на плечах, подвешенные к коромыслам, звенькали ведра. А теперь вон дитё позвенькивает в люльке…

Как же мог тот мерный деревянный стукоток будоражить всю деревню? Или это вечерние девичьи напевы, радостные и беспокойные девичьи мечты обернулись звонкой дробью и стучатся ко всем, будят в людях их молодость?

Оббивали полотна четыре девушки: Мэликэ — наша соседка, Сарникова дочь Сахибджама́л и еще две с нижнего порядка деревни. И те, кто мягчили полотна, и подруги, окружавшие их, принарядились, платья и полушалки на них переливались всеми цветами радуги.

Меж двух ветел висело низко на петлях очищенное от лыка липовое бревно. Девушки навесили на него несколько полотнищ и, держа в каждой руке по небольшому вальку, удивительно складно тукали по нему.

Мэликэ, как я понял, подменяла мою апай. Словно боясь нарушить слаженный строй звуков, не сводя с вальков глаз, она обколачивала полотно равномерными ударами. А Сахибджамал колотила весело, озорно! Пряди ее огненно-рыжих волос выбивались из-под платка, полушалок сполз на плечи, глаза лукаво посматривали на джигитов, никогда не упускавших случая повертеться возле девушек. У Сахибджамал не только руки, но и плечи поигрывали в лад стуку вальков да частушек, которыми она так и сыпала. Вот и сейчас она пропела одну, вызвав одобрительный смех у джигитов:

Среди девочек-подростков, что стояли на подмоге, оттягивали вниз оббитые полотнища, опять оказалась все та же Минниса. Увидев меня, она состроила глазки и подтолкнула подружку: видишь, дескать, из-за меня прибежал!

Жди! Нужна ты мне! Стараясь не смотреть на них, я подсел к мальчишкам.

У меня была своя забота. Под вечер у нас с мамой странный был разговор.

— Слушай, сынок, — начала она, подозвав меня, и отчего-то запнулась, замялась. — Ты уж… ты поближе к Уммикемал держись, ладно?

— Не-е, — отказался я. — Апай не любит, когда за ней увязываешься!..

— Что ты… — смутилась мама. — Я же не говорю — увязывайся! Пускай играет, смеется вволю… Лишь бы с девушками была, никуда бы не подавалась, не скрывалась бы с глаз!

— А если подастся?

— Упаси аллах! — испуганно воскликнула мама. — Да нет, не будет этого, не такая у меня дочь. Иди, сынок, иди…

Я пришел в тот момент, когда апай как раз подалась в сторону.

Она отошла с Ахатом в самый дальний конец гумна. Ахат вцепился руками за жердину плетня и глаз не спускал с апай. А та стояла перед ним, прихватив губами уголок платка, и голову опустила, точно виноватая в чем. Что-то не понравилось мне все это, и было непонятно, почему апай так сникла. Неужто бабушка сватать ее приехала?

На деревню уже опустились сумерки. Из овинов повылетали летучие мыши и стали носиться чуть ли не над нашими головами, загудели жуки, лягушки заквакали на речке. С Арпаева луга донеслись резкие, хрипловатые голоса перепелов и дергачей.

— Погоди! Погоди! — вдруг прервала работу Сахибджамал. Она пощупала оббитое полотенце и показала Мэликэ: — Туточки-то, видишь, жестко еще! Нельзя Уммикемалово полотно скорузлым оставлять, а то у нее жених щедривый будет! Ха-ха-ха!

Потом, будто спохватившись, оглянулась на меня и то ли в шутку, то ли всерьез снова затараторила:

— Тьфу, тьфу! Это шайтан за язык меня потянул, Гумер, миленький! Ты не тревожься, щедривые — они приманчивые. У них что ни рябинка, то привада на девок! Ей-богу!

Она так красиво повела бровью и сощурилась, что я захотел бы, да не смог на нее рассердиться.

Что-то они о женихах толкуют. Неспроста это! Вдруг бабушка и в самом деле засватать хочет мою апай, а она согласия не даст и еще вздумает убегом за Ахата выйти?

Некоторые из девушек собрались уходить.

— Погодьте, девушки, не спешите! — стал уговаривать их Хисам. — Чего так рано расходиться-то? Пусть заря угаснет, старики пускай угомонятся, вот тогда и начнется веселье!

Девушки заверещали наперебой; одни желали оставаться, другие домой тянули.