Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

Вот бабушка Бикэ свернула к лугу. По тому его краю узкой голубой опояской тянулись цветущие льняные посевы.

— Прежде деревня стояла вон там, вдоль лука, — сказала бабушка Бикэ. — И звалась она Щенковой.

— Зачем же ее собачьей кличкой назвали?

— Косподь ее знает… Может, на собаку сменяли.

Когда мы дошли до угора, бабушка Бикэ показала нам на оба конца распростертой перед нами луговины:

— Вон Ушаров лужок, там Суранова лощина!

Но до лужка и лощины бабушка Бикэ села отдохнуть у извилины реки Буйды, где вливалась в нее Каенсарова речка. Над камышами носились стрекозы. Куга качалась на ветру. Мы развеселились, разыгрались. Кто ягоды стал искать, кто за бабочками погнался. Я сорвал алую кашку и потянул сладкий ее сок. Удивительно, сколько душистого шербета она хранит в своих тоненьких, как иголочки, тычинках!

Неожиданно взялся откуда-то чибис, закружил над нами, заверещал, да так пронзительно, тревожно, будто увидел лютых врагов, и мы начали кидаться.

— Не трожьте птицу! — крикнула бабушка Бикэ. — Это сам косподь ей так повелел!

И тут словно кто за язык меня потянул.

— Который господь? — спросил я, подсаживаясь к ней. — Тот, что в церкви?

Старуха взглянула на меня с укором, даже ее слепой глаз и тот будто недовольно сверкнул из узкой щелочки. Ровно боясь, что боги услышат ее, она зашептала над моим ухом:

— Откуда нам, темным людям, знать? Что ни деется на свете, нету на том знака! Который из аллаков в небесах крокочет? Который посевы иссушает? Мор на скотину насылает? Кто знает! Не то тот, не то этот. Какому кланяться-молиться, какому барашка в жертву заколоть? Вот кде беда!..

Она развязала платок, омочила лицо речной водой и повела нас в Суранову лощину.

Мы шли, обступив бабушку Бикэ со всех сторон. Зальется ли жаворонок над головой или птички из-под ног вспорхнут, на нее смотрели: может, скажет, объяснит, что им повелел аллах?

— У каждой птахи есть дело, косподом данное, — начала она наконец рассказывать. — Одни поют-чирикают, друкие — червяков клюют, а такие, как тот вон, весть обо всех подают.

— Кому подают весть-то, бабушка Бикэ?

Старушка огляделась кругом и перешла на шепот:

— Знаете кому, озоруете только, понарошку спрашиваете… А в стародавние времена люди обмана не ведали. Вот и коворили они…

— Что говорили?

Над нами опять заверещал, затрепыхался чибис. Бикэ головой закачала:

— В стародавние времена понаекали к нам из корода попы, понуждали цареву веру принять. Приедут, уедут. А то и месяцами живут — уломать не мокут. Как покажутся попы, народ бежит, прячется. Земля-то родимая: и овраки скоронят, и уремы-кустарники укроют, и деревья в дупле спрячут. Леса токта кустые были, не отыщешь. Затаились раз люди, а чибисы возьми и расшумись над ними. Тут и крянули конники.

— А потом что, бабушка Бикэ?

— Потом… Приволокли всех, в яму бросили да дыму на них напустили. Не всяк помирать-то котел… Понавешивали им на шею кресты. И стал токда Мэрде́н Максимом, Миркайда́р — Миколой… Матушка Икната коваривала: не любили попов-то. Как поп с клаз долой, так и кресты долой… Некоторые, клядишь, посмирнели. Ведь поначалу кряшенам земли много нарезали, податей не брали и в солдаты их не отдавали. Царь-то осерчал на татар: посылать, мол, татар на самую тяжелую службу! В войну под смерть, мол, ставить! Только не укодили кряшены царю. Нас тоже и податью и солдатчиной скрутили…

Мы спустились в Суранову лощину и, рассыпавшись по склону, принялись собирать ягоды. Бабушка Бикэ для легкости повязала платок на затылке, подоткнула полы да так и осталась стоять с туеском в руке. Она завороженно смотрела на цветущую долину, на журчавшую в камышах извилистую Каенсарову речку, на полный птичьего гомона Бишенский лес и улыбалась, точно в первый раз видела все:

— Туточки и есть рай-то земной, косподи… Пташки чирикают, цветики дышат сладко, пчелки-букашки жужжат, радуются. Недаром наши деды тут осели!..

И вдруг вздохнула тяжко:

— Эх, детушки, детушки…

Может, и в самом деле гложет ее горе? Отчего ее не любят взрослые, а то и косятся на нее? За то, что она крещеная? Но ведь у нас кряшен никто не чурается, дружатся и в гости, бывает, ходят друг к другу. Или есть что неизвестное нам? Вспомнились мне сосланные в Сибирь Анны́ с Гайнулло́й. Не тянется ли от них к бабушке Бикэ ниточка?..

Все равно мне стало жалко бабушку, и я окликнул ее:

— Иди сюда! Знаешь, какие здесь ягоды крупные!

Недолго хмурилась старуха, опять разговорилась, то одному из нас молвит слово, то другому. Вот она бочком, как курица, поглядела-поглядела одним своим глазом в траву и руку протянула. Но, видно, не давалась ягода ее негнущимся старческим пальцам.

— Косподи, и чево ты прячешься под листик! — начала смеяться бабушка Бикэ. — Ишь ты! Якоде и той не кочется в туесок лезть.

Как тронулись мы в обратный путь, над нами еще один чибис взвился, завизжал.

— А что, если у него гнездо поблизости в траве, — повернулся я к Хакимджану, — и боится он, что птенцов его тронут?

— Ну да, бабушка Бикэ меньше твоего знает! — сказал Хаким-джан. И уже не очень уверенно добавил: — Думаешь, дурные они, под ногами-то гнездиться? Хоть и птицы, да соображают небось…

Домой мы шли мимо старого кладбища. Как добрались до двух сосен, что одиноко высились в поле, бабушка Бикэ шаги замедлила. Мы тоже не стали ее обгонять, примолкли. Знали, что бабушка Бикэ частенько наведывалась сюда. То ли молилась, то ли просто беседы с соснами вела и плакала иногда.

Сосны те иссохли совсем, с них и шишки почти не сыпались осенью, и колючие лапы лишь на маковках шапкой малой сохранились, и тени от них не было.

— Вон и вы состарились, — говорила бабушка Бикэ. — Руки у вас усохли, скрючились, как мои пальцы. Ай, жизнь, жизнь…

Бабушка Бикэ стала на колени под соснами и рукой нам махнула.

— Вы, детушки, идите покуда, идите! — сказала она.

Мы отбежали в сторону и, притворяясь, что не видим ее, цветы принялись собирать, искать сусликовые норы. А она сидела в траве, бормотала что-то и проводила ладонями по лицу вроде наших старух. Потом снова бормотала и быстрым движением крестилась, «мух отгоняла», как говорили у нас.

Любопытно мне стало: что она там шепчет? И в обычном-то разговоре у нее много чудного бывает. Такого ни от людей не услышишь, ни в книгах не прочтешь.

Подполз я тихомолком, уселся позади нее. Поначалу ничего не мог разобрать, а дальше молитва ее стала яснее.

— Ой, Микола-укодник! — причитала она. — Раз в жизни крех на душу приняла, и доси сердце кровью точится. Микиш коворит: святое сотворила дело, царю и косподу укодила. В деревне клаз на людей поднять не смею, доносчицей меня зовут. Дай же мне знать, святой укодник, истина-то кде? Одни в пламень кидают, другие блакодать райскую опещают. А на что мне райская блакодать, коли вся деревня в лицо мне плюет?