Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

И вдруг певучий голос нарушил глубокий покой поляны:

Мне хотелось, не размыкая век, угадать, где сидит Ахмет. Наверное, у березы, заблудившейся на поляне. Прислонился к ней спиной и поет, глядя на луну.

Словно желая расшевелить примолкших у костра джигитов, Ахмет запел другую песню, повеселее:

Когда Ахмет замолкал ненадолго, как бы в продолжение его песни, со всех углов поляны доносилось звонкое теньканье колокольцев да пощелкиванье соловьев в кустарнике.

— Ай-хай, голос у мальца! — вздохнул Закир. — Печали-то в нем сколько!

— Как не печалиться сиротинке? — задумчиво проговорил Хисам.

— Нет, не от сиротства только. Он родился певцом. Попасть бы ему в город на учение! Слышал я: богачи за собак по сотне отваливают, пропивают тысячи. А ведь нет доброго человека, который бы вот таким помог!

Хисам усмехнулся:

— Выдумаешь тоже! Кому твой Ахмет нужен? Дорог он кому? У него же куска хлеба на пропитание нет!..

Очень мне понравилось, что Закир с такой заботой и похвалой об Ахмете говорил. Только мне вовсе не хотелось, чтоб Ахмет из деревни уезжал. Кто еще может у нас петь, как он?

Однажды я спросил у него:

— Если тебя в город захотят увезти учиться, бросил бы ты деревню?

Ахмет, не задумываясь, мотнул головой.

— Почему?

— У меня же братишка с сестренкой остаются! — Потом, поразмыслив, добавил: — Говорят, города сплошь каменные. Каменные улицы, каменные дома. Где там петь-то?

Уже было поздно, когда в дальнем конце поляны застучали копыта, лошадь вроде прискакала.

Хисам вытянул тонкую шею, как бы пытаясь разглядеть что-нибудь:

— Не волки ли напали на коняг?

— Нет, — сказал Закир, прислушиваясь, — не стреноженная лошадь, под седоком.

Вскоре кто-то вышел из березняка и, волоча камчу, направился к нам. Это оказался черноусый пригожий Сальма́н из заречья. Голова у него была непокрыта, рубаха на груди расстегнута. Он подошел и повалился у костра, руки, ноги раскинул, разметался весь.

— Помираю, воды дайте, воды! — прохрипел Сальман.

Никто почему-то не откликнулся на его просьбу. Хисам делал вид, что подбрасывает сучья в костер. Ахмет многозначительно поглядел на Сальмана, на березняк и сплюнул. А мы, мальчишки, посверкивая глазами, ожидали, не будет ли чего интересного. Откуда прискакал Сальман? На своей лошади или…

— Не то глухие собрались здесь?..

— Воды нет, друг Сальман, — ответил Хисам, продолжая разжигать костер. — Может, из ребят кто сбегает?

Ахмет нехотя поднялся и пошел было к березняку, но Сальман, взмахнув камчой, вернул его обратно:

— Не ходи!

Ахмет снова растянулся рядом со мной.

— Не пускает… — шепнул он мне на ухо. — Не Галиша́ ли там остался? Они ведь всегда вдвоем…

Отдышавшись, Сальман подсел к костру, лицо, шею рукавом обтер. Он заметил настороженно-любопытные взгляды, и в черных его глазах мелькнула усмешка.

— Уф-ф! — вздохнул он и потянулся. — Из Тюляче́й еду… запоздал, пропади оно пропадом! Курить до смерти охота! Найдется у кого?

Один Ахат был курильщиком. Но хоть и знал, что вопрос Сальмана обращен к нему, не шевельнулся даже. Шайхи с Ахметом тоже курить начали недавно; задыхались, да курили, только от старших скрывали. Не выдержал Ахмет, в бешмет за пазуху полез и кисет красный вынул. Сальман опять белыми зубами сверкнул:

— Ай, молодец! Нашелся-таки джигит среди вас…

Все поглядывали исподлобья на Сальмана, но в разговор с ним не вступали. Лишь Хисам порой словом перекидывался.

— Похоже, ты верхом на базар ездил? — спросил он.

— Да-да, верхом…

Потягивая самокрутку, Сальман рассказывал о том о сем, о базарных ценах и, внезапно поднявшись, пошел к березняку, скрылся с глаз, словно растворился в темноте.

Как внимательно ни прислушивались мы, и шороха оттуда не донеслось.

— Не то в лапти лошадь обул? — предположил Хисам и засмеялся. — Ей-богу! Ни следов тогда, ни стуку…

Сэлим испуганно посмотрел в ту сторону, где исчез Сальман.

— У ночи, говорят, сто одно ухо, — сказал он шепотом. — Не болтайте лишнего! — И добавил: — Может, цепью заменить путы?

— Думаешь, спасешься цепью? Он их вмиг сорвет, охнуть не успеешь!

— Не дрожи! Путный вор свою деревню не обижает!

Хисам взял длинную палку, поворошил костер. Сучья задымили, зашипели и, вспыхнув, охватились пламенем. Смуглое продолговатое лицо Хисама запылало медью в отблеске костра и стало еще пригожей.

— Когда мы шить к башкирам ходили, у одного бая иноходца увели. Тоже в цепях был. Да в каких!

Стоило Хисаму в воспоминания пуститься, как все приумолкли, даже задремавшие было мальчишки про сон забыли.

— Под четырьмя замками держал, — продолжал Хисам. — И ноги цепями опутал. Редкостной красоты был иноходец!

— Как влезли? — нетерпеливо высунулся Шайхи. — Увели-то как?

— Ежели вор задумал, непременно уведет. Собаке яду подбросили, разобрали заднюю стену конюшни, а цепи в издевку на щеколду ворот повесили.

— Гнались хоть за ними?

— Догонишь их!

— Ежели у бая одним конем меньше станет, мир для него не рушится, — подал голос Ахат. — А вот украдут у бедняка, тогда конец! Ложись и помирай!

Уж если в разговор вступил Ахат, Сэлим не упустит случая куснуть его. И тут не стерпел!

— То-то иные люди лошадьми не обзаводятся, — ухмыльнулся он, — в батраки идут. Конокрадов, стало быть, боятся.

Ахат вскочил и, набычившись, пошел на Сэлима. Тот давай бог ноги — к лесу побежал и, оглядываясь, выкрикивал на ходу:

— Батюшки! Да разве я про тебя? Уж ты слишком… Думаешь, батыр сабантуйский, так тебе все дозволено…

Хисам с Закиром пожурили их.

— Не пристало, — сказали они, — джигитам, вроде ребятни, цепляться по пустякам.

Ахат не погнался за Сэлимом, но погрозился:

— Упредите этого вонючего хорька. Ежели не придержит язык, ей-богу, как цыпленку, шею ему сверну!

— Ладно, свернешь, — заявил Хисам, словно соглашаясь с тем, что Сэлиму следует свернуть шею. — Другое время для этого найдется.

А Закир все посматривал в сторону березняка, прислушивался и, видно, не услышав ничего, головой покачал.

— Вот ты насчет лаптей говорил… — начал он, обращаясь к Хисаму. — Прошлым летом возвращался я затемно с мельницы. Вдруг рядышком лошадь всхрапнула. Я — на межу. Присел на корточки, смотрю — из овина выводят гуськом четырех коней.

— Из чьего овина? — спросил Шайхи, подаваясь вперед, точно был готов влезть в рот Закиру.

— Разве разглядишь? Темно. И один я был. Та ли забота? Наутро русские мужики из Пановки прибежали, да где там! Только следы лаптей на тропках остались.