Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

Никто не спал, стало как-то тихо. Мы растянулись на бешметах и, подперев руками голову, не отрываясь глядели на Закира. Что-то еще он расскажет?

Однако Закир больше не проронил ни слова.

Звезды в небе будто туманом окутались, притускнели. Закир опять уставился на них, задумался. Когда поблизости все захрапели, он повернулся к Хисаму, который лежал с того боку, спросил шепотом:

— Ахат давно смылся? Я и не заметил даже.

— Давно!

— Не жениться ли он задумал?

— Кто знает, может, и задумал.

Я чуть не вскочил с места. Не к моей ли апай он поехал?

Хисам с Закиром продолжали шептаться, Ахата жалели.

— Пора бы ему жениться, да кто пойдет? Где ютиться будут? На что надеяться?

— Это верно. Ведь всем вышел: и силой и сноровкой. Работа в руках горит. Жениться бы да жить в удовольствие. Эхма!

— Все есть, богатства нет. А без богатства и счастья нет.

— Счастья у того нет, кто честным путем идет. Вон тот востроглазый… — Закир настолько приглушил голос, что я, как ни старался, дальше ничего не мог разобрать.

— Вот окаянный! — проговорил уже громче Хисам. — Да как ты разглядел?

— Когда он здесь валялся, я отполз в кусты и стороной тихонько прошел, поглядел.

— Конь-то каков?

— Белый, с длинной гривой. За один погляд жизнь отдать можно!

— О-от нечестивец! Загребет денежки, а?

Не выдержал я, потянулся к уху Закира:

— Что ж ты меня с собою не позвал?

Видно не понравилось Закиру, что я разговор их подслушал, не ответил мне.

А белый конь будто так и стоял передо мной, навострил уши, горящими глазами поводил. Вот его тонкие ноги чуть подогнулись, и он медленно взлетел в воздух, а густая грива колыхалась волной…

— Закир-абы, — зашептал я, — а тот белый конь не крылатый тулпа́р?

Но Закир уже уснул. Остальных тоже сон разморил, кто храпел, кто носом посвистывал. Только мальчишки на той стороне костра еще бодрствовали, лопоухий Шайхи сказку им рассказывал. Я подложил под голову шапку, улегся удобней, решил Шайхи послушать. Однако глаза мои тотчас смежились, и то ли сказку я слышал, то ли снилось мне…

…Услыхал это джигит, взмахнул камчой, сказал своему коню: «Милый мой тулпар! Стань легче хмелевого колокольца, быстрее ветра! Вознесись над оградой, копытом не задень!»

Я проснулся от яростных взвизгов неуемных лошадей. Луна уже исчезла, и ночь выбелилась. В кустарниках, словно выхваляясь друг перед другом, щелкали соловьи. Возле тлеющего костра сидел на корточках Ахат, дымил цигаркой.

— Эй, Гумер! — крикнул кто-то над самым моим ухом. — Подымайся скорее, один останешься!

Я еле разлепил глаза, вижу — нет никого, все разбежались лошадей своих ловить.

Вытянул из-под головы шапку, отсырела она совсем, и бешмет и чулки отволгли. Значит, пока мы спали, обильная выпала роса. Встал на ноги, а они не мои будто, не то закоченели, не то затекли.

Костер давно погас, и остались от него стылая зола да головешки.

И лес, который ночью казался зачарованным, как в сказке, и наводил ужас глухими шорохами, стал обыкновенным. В кустах тоже чернели не чудовища, а гнилые пни.

Мальчишки сели на своих лошадок и уехали в деревню. Я свернул старый чекмень, перехлестнул запасными путами и, повесив на спину, пустился искать вороную. Однако ни на поляне, ни поблизости в лесу ее не нашел.

Тем временем взошло солнце. Птички разгомонились вовсю. Зажужжали пчелы, осы, шмели — дань утреннюю спешили с цветов собрать.

Что делать? Где отыскать лошадь?

Я представил себе, как отец, насупленный, стоит у ворот, глядит на лесную дорогу. Другие возвращаются с ночного, а меня все нет. Главное — нет лошади.

Приложив ко рту руки, я попытался позвать ее:

— Бахонька, кобылушка, бахонька!

Жди, так она и заржет тебе! Упрямее нее лошади не сыщешь! Услышит — не отзовется! Да и ускакала небось на Цызгановы поля, ведь жеребенком она там табунилась.

Пока я продирался сквозь росную траву, намок по пояс, полы бешмета отяжелели, путались в ногах. Из-под шапки пот стекал по щекам.

У меня к горлу подкатили слезы. Мора нет на эту норовистую!

Густо разросшиеся кустарники, прутья таволги так и цеплялись за бешмет, царапали лицо. За ворот капала холодная роса. Из-под ног вспархивали птицы.

Я бежал без оглядки и вдруг с ходу сорвался, покатился в овраг. На меня посыпались сухие листья, обломившиеся сучки, комья глины. В глаза, в рот набилась пыль. Да еще вдобавок вроде бы завыл кто-то. Уж не в волчье ли логово я угодил?

От страха я прижался к кусту, за который было зацепился, застыл недвижно. На дне оврага, мрачного и сырого, точно дохлые драконы, лежали трухлявые лесины, а по низу склона чернели провалы, похожие на логова. Наверняка и звери и шурале днем отсиживаются здесь, дожидаясь ночи.

Но вскоре я понял, что не волчье завывание послышалось мне. Это качалось и стонало на ветру огромное старое дерево. Выкарабкался я из оврага и у самой опушки неожиданно обнаружил тропку со следами нашей лошади. Я узнал их по щербине на отпечатке переднего левого копыта. Она, ее следы!

Из леса я выбрался как раз напротив ярко зеленевших яровых посевов и остолбенел: там паслась вороная и с полным удовольствием, с хрустом стригла колоски помещикова овса! Я испуганно поглядел по сторонам: нет ли где сторожей? Что стану делать, если лошадь в их руки попадет? Отцу что скажу?

Увидев меня, вороная вскинула голову, сердито фыркнула: чего, мол, ходишь тут, беспокоишь?

Справлюсь ли с ней? Ведь на нее как найдет. Сколько раз мне приходилось гнать ее в деревню, не снимая пут, — не подпускала к себе, и всё! Случалось, что и взрослые с трудом узду на нее надевали.

Протянув сбереженный с вечера ломоть хлеба, я вышел на наветренную сторону и медленно двинулся к вороной.

— Бахонька, бахонька, — звал я ее по возможности ласковей.

Почуяв запах хлеба, она вроде потянулась ко мне, ноздри раздула. Но не успел я подойти к ней, как ощерилась, щелкнула желтыми зубами и отпрыгнула. Нет, не кобыла это, а змея, дьяволица адова!

Я опять с опаской глянул на дорогу, и будто в жар меня бросило: там кто-то ехал верхом на коне. Сторож? Неужто заметил нас?

— Бахонька, милая, бахонька! — чуть не плача, взмолился я. — Сгубишь ведь меня!

А верховой был уже ясно виден. Лошадь моя в этот момент оторвалась от зеленых колосьев, навострила уши и во все глаза уставилась на меня. Мне даже показалось, что она понимает мое состояние. Я все приближался к ней, а она, не мигая, продолжала смотреть на меня. Вот ее мягкие губы зашевелились, словно она собралась схватить ими хлеб.

— Лошадушка ты моя! — заговорил я еще ласковей от радости. — Умница ты моя!

Но только было поднял руку с уздечкой, как моя «лошадушка» круто повернулась задом и, взвизгнув, брыкнула наотмашь.