Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

— Нет, — говорили, — уйдем! Ежели дотемна задерживаться, разнесут нас старики!

Говорить-то говорили, однако ни одна не уходила. Еще к Минзаю, который с гармошкой сидел, приставали: то, мол, сыграй, это сыграй! Всё шушукались да хихикали…

Вдруг где-то за деревней запели русские девушки, видно, из соседней Березовки. В летние сумерки они всегда собирались на взгорке у околицы и пели, пока вовсе не стемнеет. В вечерней тишине многоголосое их пение долетало и до Янасалы. Но сегодня оно почему-то звучало особенно ясно и словно приближалось к нам.

Вальки в руках у девушек опустились.

— Поют-то как славно! — задумчиво промолвила Сахибджамал. — А мы вот не умеем петь вместе.

— Складно выводят, пчелу им в сиделку! — сказал Хисам и даже языком прищелкнул. — Голосистые! И песня долгая, будто речка Буйда течет!

Глядим, за гумнами девушки с парнями появились. Не успели мы опомниться, как они уже через плетень к нам перелезли. Девушки были в сарафанах ярких, в русые косы ленты голубые под цвет глаз вплели. Парни тоже выглядели форсисто: все, как один, в сапогах кожаных, кумачовые косоворотки длинными кушаками подпоясаны.

— А, шабра пришел! — первым обрел речь Закир-абы. — Дивкам пришел, вэт хураша. Айда, садичь, пажалыста, гучтем будиш! — И, растянув в улыбке складчатые губы, он показал им место рядом с собой на траве.

Те озирались кругом, посмеивались. Они, оказывается, пришли посмотреть, как тканину оббивают.

— У нас на всю деревню слышится, прямо звон стоит!

Услышав такой разговор, апай оставила Ахата одного и сама взялась за вальки. В наступившей было тишине снова взвился дробный стукоток; он зазвучал еще ладней, еще веселей.

Березовские девушки склонились друг к дружке и слушали с нескрываемым удовольствием. Но вот одна повела плечами, подбоченилась и пошла плясать под стук вальков. Парни оживились и, хлопая в ладоши, стали подбадривать ее, вскрикивая:

— Эх! Эх! Эх!

Тут Минзай лихо заиграл русскую плясовую.

— И-их, руски дивкам маладца! — восхитился Хисам и, притопнув, подскочил к девушке, закружил вокруг нее.

Пляска разгоралась. Русские парни начали зазывать наших девиц:

— Моя твоя любит, айда, айда! — И, протянув руки, стали подходить к ним.

Те расчирикались и вмиг прыснули в разные стороны.

Я вытянулся на ворохе сена под навесом. Уснуть бы, одурманясь травяным духом, да какой теперь сон, когда на душе неспокойно! Ведь я вижу, чую: с того часа, как появилась дальняя бабушка, апай места себе не найдет. Может, она любит Ахата, крепко любит, а бабушка вон сватает ее за кого-то другого.

Мама тоже растревоженная ходит. Задумывается то и дело, хмурится. Давеча, только я показался во дворе, так ко мне и бросилась.

— Расскажи, — говорит, — весело ли было?

— Ничего, — отвечаю, — весело…

— Кто же был там?

Пришлось перечислить ей почти всех девушек и джигитов.

— Еще кто?

Я-то понял, чье имя хотелось маме услышать, но не назвал его. Не буду же против Ахата ненавистничать, хоть он и не по душе нашим. Он такой джигит, что вполне моим джизни мог бы стать. Одним не взял: беден он, беден…

— Много там было, — увильнул я от допытываний мамы, — много. И с нижнего порядка, и с верхнего…

В просвете между закраиной навеса и забором показались рядышком три звезды. Наверно, кружили они, кружили по небесному своду, а теперь сошлись вместе и, перемигиваясь вроде наших девушек, повели нескончаемую беседу о том, что повстречали на пути, и не было конца улыбчивому их сиянию.

Из конюшни послышалось мерное хрустанье. Это вороная размалывала в зубах колоски. Да с таким удовольствием, с такой охотой! Хруст-хруст-хруст…

Я живо представил себе, как она подбирает мягкими губами колоски, как вскидывает голову.

На речке под горкой квакали на все лады лягушки. Вдали перекликались на известном лишь им наречье дергач с перепелкой; изредка доносился шум воды с мельничной запруды за старым кладбищем.

Во дворе стало темнее. Мрак, все сгущаясь, вполз под навес, под телегу, заполнил углы и закоулки.

Апай что-то не показывалась, а ведь хотела лечь на воле. В доме давно уснули, но в верхней горенке еще горел свет. Неужто дальняя бабушка до сей поры уговаривает апай?

Над деревней взошла огромная, точно тележное колесо, огненная луна, и красноватый ее свет озарил весь наш двор. Где-то в конце нашей улицы джигиты заиграли на гармошке. Тут же появилась апай, в косах которой звенят чулпы, и скользнула в глубину двора к садовой калитке.

— Апай! — тихо позвал я ее. — Ты что… Ты бежать хочешь?

Она перевела дыхание, ответила шепотом:

— Да нет! Придумаешь тоже!

Я попытался заговорить с ней.

— Выйдешь ты замуж за Ахата, — сказал я, приводя мамины доводы, — а куда пойдешь жить? Сундуки свои где поставишь? Так от богатея к богатею и будешь вместе с ним переходить наймиткой?

Апай рассердилась.

— Не морочь впустую голову себе! — резко оборвала она меня. — Лежи смирно! Видишь — летучая мышь! Как проведет крылом под носом, так на всю жизнь без усов, без бороды останешься!

И верно, опасное это дело! Вон дядю Хамида из заречья обмахнула летучая мышь крылом над губой, и нет у него ни усов, ни бороды, лицо голое, ровно у бабы…

Немного погодя апай укрыла меня одеялом и полезла в телегу, где еще засветло постелила себе постель.

— Глупый ты, до чего додумался, а! Небыль какую понес… Ну, спи. А то вон звезды в стожарах к рассвету повернули.

Деревья давно погрузились в сон. Давно умолкли лягушки на речке. И дергач с перепелкой перестали болтать. Только филин в чьем-то овине ухал время от времени, будто жаловался на тишину и темень:

«У-ху! У-ху!»

Я внезапно проснулся на скрип калитки и увидел апай, пробиравшуюся в сад. Меня охватил ужас, я вскочил и спросонок громко крикнул:

— Апай! Куда ты пошла?

Она вмиг — подбежала ко мне и, заставив лечь, зашипела:

— Ты чего разорался? Гляди у меня! Чтоб духу твоего не было слышно!

Но было уже поздно. Из сеней вышел отец в длинной белой рубахе.

— Иди домой! — коротко бросил он апай и, затворив за ней дверь, уселся на крыльце.

Кончились все уговоры, уламывания, колебания. Просватали мою апай! Каков он, Набиулла́, жених из Кибахуджи? Видела ли его когда-нибудь апай? Сама ли дала согласие выйти за него или ее принудили к тому? Об этом разговоров не вели.

Однако будущая свадьба не предвещала никакой радости. В доме у нас поселилась тревога.

Однажды в поздний час, услышав какие-то шорохи, отец заглянул в сад и увидел, что кто-то тянется к окошку в стряпном углу, где собиралась спать апай. Это оказался Ахат.

— Мало того горя, что мы доси терпели от тебя, так ты опять явился, бесстыжий! — зашумел отец, бросаясь на Ахата с палкой.