Иван Сабило - Пробуждение

— Эй, подмастерье, — говорил кто-нибудь из ребят, — ты когда вырастешь, кем будешь?

— Авиаконструктором, — произносил Шульгин давно заученное слово. (Когда-то у них в школе выступал авиаконструктор, и Шульгину понравились модели, которые он им показывал.)

— Хм… Там, наверно, без сопливых обходятся. А вот монтером эсцэбэ ты не хочешь?

— Я не знаю, что это, — говорил Шульгин, уже ожидая, что сейчас ребята грохнут от смеха.

— Самая важная работа на железной дороге. Без этой работы ни один тепловоз и электровоз не выйдет из депо. Или надо по новой стрелочников вводить. На одного монтера эсцэбэ — двадцать стрелочников с дудкой.

Никто из них не смеялся, но Шульгину было непонятно, что такое «монтер эсцэбэ», и он спрашивал. А ему так же непонятно отвечали: «Эсцэбэ — это сигнализация, централизация и блокировка пути». Он тут же повторял эти слова, не понимая их смысла, и говорил: «Нет, пожалуй, я останусь авиаконструктором. Или уж тогда шофером…»

Ребята смеялись и, между делом, спрашивали: «Батя небось часто лупит?» — «Нет, — отвечал Шульгин. — Он веселый, про вас много рассказывает». — «Что же он рассказывает?» — «Что вы загадку придумали». — «Какую?» — «Сам — во, ботинки — во! — Откуда мальчик? — Из пэ-тэ-о. — Жрать хочешь? — Ого!»

Они чуть не падали от смеха — им нравился Шульгин-младший. Выходил из мастерской отец и строго говорил:

— А ну, мушкетеры, за работу!. И ты тоже, раз вместе со всеми, — брал он за руку сына и вел к верстаку.

Шульгину не особенно хотелось стоять за верстаком. Он шел в кузницу и там долго смотрел, как сильные мускулистые мужчины в расстегнутых рубахах и кожаных передниках ковали красный металл. Они ловко обстукивали его со всех сторон, а потом младший кузнец, держа в громадных щипцах готовую деталь, нес к железному ящику и бросал в темную жидкость. Металл шипел и выпускал к потолку струйки пара.

Бросив деталь в кучу уже готовых, кузнецы принимались за новую.

А Шульгин шел дальше, на участок штамповки. Здесь огромный станок делал дырки в толстом железе, и в деревянный ящик сыпались круглые шайбы величиной с пятак. Шульгин брал несколько штук, уходил из мастерской и, сидя у поворотного круга, где разворачивали задом наперед тепловозы и электровозы, строил из кружков пирамиду.

Грело солнце, росла трава, в рельсах что-то постукивало и ворчало, будто просилось наружу, звенел и потрескивал поворотный круг с тепловозами на спине, и весь технический мир словно бы дополнял его крохотную пирамидку из металлических кружков.

Ему казалось, что и железная дорога и депо живут только для него, чтобы ему не было скучно и чтобы всегда хотелось приходить сюда снова и снова…

Однажды, в начале лета, к нему подошел маленький рыжий пэтэушник. Отвел за мастерскую и сказал:

— Поговори, Серега, с отцом, понял? Только наедине… Пусть мне трояк по практике поставит. А то на каникулы не отпустят, недели две торчать заставят. А там у меня братан с армии вернулся, и другой на подходе… Хоть умри, а надо быть дома. Ты поговори с ним, так? А мы вам за это рыбы вяленой — целый пуд приволокем! Волга у нас, знаешь, какое летом раздолье!

— У нас все есть, нам ничего не нужно.

— Вот чудило! Это же вяленая, за ней, знаешь, как все гоняются? Откуда она у вас?

— Нам ничего не надо. А поговорить я и так поговорю, — сказал Шульгин и заторопился в мастерскую.

Он действительно передал отцу просьбу рыжего. Тот рассердился, погрозил кулаком: «Я ему покажу, этому бездельнику и прогульщику! Я ему дам рыбу! Он у меня все лето из мастерской не вылезет!..»

«… Этот болван думал, что моего отца можно купить… Отец говорил, что у него были не только ученики, но и родители, которые пытались одарить деньгами, коньяком, а то и медом, чтобы их сынок получил чуть больше льгот при выпуске, чем другие… Мой отец не такой… Он отец…» — думал Шульгин, засыпая.

Она пришла совсем другая — в новом костюме с брошью у самой шеи. Правда, левая сторона ее нарядного костюма обсыпана мелом, но это лишь подчеркивало ее деловой и вместе с тем праздничный вид.

— Это у нас с вами последний урок, — бодро сказала она. А Шульгин вытянул шею и внимательно посмотрел на Маргариту Никаноровну. — Это у меня уже второй последний урок. Теперь вас будет учить новая учительница. Я уже видела ее, разговаривала… По-моему, очень хорошая.

Она задумчиво оглядела класс.

— Не так давно по телевизору показывали, как из большого спорта провожали какого-то известного футболиста. Что это было! Море цветов, гром аплодисментов. А сам футболист был немного грустный, растерянный, словно и не понимал, что происходит. А знаете, я позавидовала ему: ведь он уходит молодым…

— О-ой! — взвизгнул кто-то в третьем ряду и подскочил, будто к скамейке, на которой он сидел, подвели ток. Это был Троицкий, все тот же Троицкий, которому вечно кто-нибудь из одноклассников делал какую-нибудь пакость.

— Маргарита Никаноровна! — завопил он. — Я так больше не могу. Ну, зачем Достанко положил на мое сидение кнопку. Я же не бесчувственный!

Класс хихикнул.

— Может, перестанете? — встала из-за парты Витковская.

Повеселевшие было ребята затихли. Маргарита Никаноровна кивнула Витковской, чтобы она села, и продолжала:

— Каждый из вас конечно со временем состарится, как состарилась я и мои ровесники. Так быстро все это прошло, — словно с какой-то радостью сказала она. — Достанко, мне говорили, что ты собираешь кактусы. Это красивое увлечение. Приходи ко мне, вот я уж и адрес написала. У меня их много, я предложу тебе выбрать три самых лучших.

— Спасибо…

— Не надо благодарить, это я делаю для себя. А сегодня я хотела бы послушать хороший ответ. Кто хочет к доске?

Все в классе посмотрели друг на друга, улыбнулись, но никто не вышел. Класс решал, кто из них может украсить последний урок учительницы.

Жаворонков упрашивал Дронова:

— В последний раз, Дрон, честное слово. Я тебе за это мороженое куплю. И шампанское, понял? Ты меня знаешь, пообещал — выполнил.

— Ладно, — Дронов поднял руку. — Маргарита Никаноровна, можно — Жаворонков?

— Можно, — пригласила она.

Дронов вышел. Сначала медленно, а потом быстрее и быстрее — словно обретал ускорение — стал доказывать теорему. Он писал, стирал, снова писал, а все смотрели на него с умилением — во дает! — и со страхом — уж очень не хотелось, чтобы в этот самый последний урок учительница заметила обман. Но Маргарита Никаноровна внимательно слушала Дронова, изредка приговаривая:

— Молодец, Жаворонков, хорошо. Просто замечательно!

Постепенно каждый из учеников утратил интерес к происходящему. Многие занялись своими будничными делами — кто-то играл в футбол, кто-то переписывал задачи по физике, а кто и вовсе смотрел на улицу и думал о каких-то своих заботах. Класс будто погрузился в сон.