Юрий Стрижевский - Повесть о мужестве

— За какого такого Егорыча?

— Да был у нас воспитатель — Фома Егорыч. Он еще на Цусиме воевал.

— Егорыч? Воспитатель твой, говоришь? Да ты-то кто, уж не Николка ли, грехом?

— Николка…

— Братцы! Вот встреча! — ахнул матрос. — Да я Фоме Егорычу сегодня же поклон от тебя передам. Отрядом у нас твой Егорыч командует. Ясно?

Николка долго обрадованно смотрел на матроса.

— Дяденька, — наконец нарушил он молчание, — а можно мне в ваш отряд?

— Нет, браток, мал ты еще воевать. А из Уфы вашей мы скоро и так беляков попросим. Красная Армия сейчас по всему фронту наступает. Казань уже наша, Симбирск наш, скоро Самаре капут, а оттуда и до Уфы рукой подать.

Тем временем ялик коснулся берега. Матрос соскочил, придержал лодку и сказал, глядя в глаза Николке:

— О том, что меня встретили, никому ни полслова. Поняли?

Ребята согласно кивнули головой.

— Спасибо, братишки! — крикнул матрос уже издали.

Глубокая осень. Ноябрь. Вчера весь день сеял мелкий, холодный дождь. За ночь лужи замерзли, и их замело снежной крупой. Николка идет с дальнего конца деревни, куда его зачем-то посылала бабушка. Забавно ранним утром пробежаться по улице, ступая на замерзшие лужи, чтобы тонкий ледок со стеклянным звоном лопался под ногами.

Вдруг внимание Николки привлек стук копыт. На деревенскую улицу из леса выезжало до полусотни конников. Впереди на большом костистом коне, немного откинувшись в седле, ехал офицер в золотых погонах. Николка успел заметить, что кавалеристы свернули к единственному в деревне двухэтажному дому старосты, и бегом помчался домой. Сообщив своим эту малоприятную новость, он снова было метнулся на улицу, но бабушка его не пустила.

А на улице между тем происходило что-то недоброе. Кто-то, низко пригнувшись в седле, проскакал мимо их дома. Раздался выстрел, за ним другой… Где-то совсем близко заголосила женщина. Затем прибежала соседка:

— Что делается-то, что делается! — запричитала она скороговоркой. — Лошадей по всей деревне отбирают, говорят — мобилизация.

Бабушка бросилась было к конюшне, но в калитку уже входили два солдата и унтер-офицер.

— Лошади есть? — спросил один из солдат и, не дожидаясь ответа, пошел к конюшне и вскоре вышел оттуда, ведя на поводу Красавку. За ними выбежал и остановился, прядая ушами, жеребенок.

— Что ты делаешь, идол! — закричала бабушка. — Мы ведь с голоду помрем без лошадей-то!

— Оставьте, мама, — сказала тетя Катя, стараясь ее удержать.

Но та вырвалась, решительно схватила уздечку и потянула лошадь к себе. Некоторое время так и стояли они с солдатом и тянули повод — каждый в свою сторону.

— Ну чего ты? — резко крикнул унтер-офицер.

Тогда солдат размахнулся и с силой толкнул бабушку в грудь. Она вскрикнула и упала навзничь. Кровь бросилась в голову Николке; сжав кулаки, он рванулся к солдату, но тетя Катя, схватив за руку, удержала его на месте. Солдаты скрылись за воротами, уводя с собой Красавку.

Пугливо метался жеребенок. Посреди двора, на мерзлой, холодной земле, сидела бабушка и тихо плакала. Тетя Катя бросилась поднимать старушку, а Кит и Николка выбежали на улицу.

Мимо них промчался галопом, красиво вскидывая породистую голову, гордость всей деревни племенной жеребец Мишка. За ним, пытаясь перехватить его, бежало несколько солдат. Наперерез, размахивая нагайкой, скакал на своем коне офицер. Вдруг Мишка на всем скаку остановился, присев на задние ноги, повернул обратно и мимо шарахнувшихся солдат поскакал к реке. Офицер нагонял его. На небольшом мыске Мишка на секунду задержался, а затем, с силой оттолкнувшись, прыгнул в реку. В бессильной ярости офицер выхватил из рук подбежавшего солдата винтовку, прицелился и выстрелил в торчащую над водой Мишкину голову. Тот два раза дернулся, словно пытаясь выскочить из воды, а затем волны над ним сомкнулись…

Через час, ведя на поводу деревенских лошадей, отряд покинул деревню. Когда последний солдат скрылся за деревьями, из домов стал выходить народ. Сколько проклятий посыпалось на голову мародеров, сколько причитаний и горьких бабьих слез…

Вдруг по лесу прокатилась четкая пулеметная дробь. Все умолкли, прислушиваясь. Пулемет заработал снова. Послышалась беспорядочная ружейная стрельба. Бухнул разрыв гранаты. Ломая кусты, из леса выскочила оседланная лошадь, ошалело метнулась в сторону и стала, мелко дрожа. С тонким, злым свистом над головами собравшихся пролетело несколько пуль… То затихая, то разгораясь, стрельба продолжалась минут двадцать, затем послышалось несколько одиночных выстрелов и стало тихо. Попрятавшиеся было бабы снова появились на улице. Все всматривались в лес, пытаясь понять, что там произошло.

Но вот из леса на деревенскую улицу вышел матрос в бушлате, перепоясанном пулеметной лентой. За повод он вел коня, на котором только что разъезжал по деревне офицер. За матросом стали выходить люди в солдатских шинелях, в ватниках, в бушлатах. Каждый из них вел по две, а то и по три лошади.

Первыми навстречу партизанам бросились ребятишки, за ними, крича что-то бессвязное и размахивая руками, побежали бабы. Они окружили матроса плотным кольцом, обнимали и теребили его. — Тиха! — закричал матрос, вырываясь из бабьих цепких объятий. — Тиха, сороки! Целоваться я к вам после войны приеду, а сейчас забирайте своих коней.

Тут матрос заметил в толпе восторженно смотревшего на него Николку. Он шагнул к мальчику, обнял его за плечи и, опустив глаза, тихо сказал:

— А воспитатель-то твой жизнь в этом бою отдал. Нет больше у нас с тобой Егорыча…

На всю жизнь запомнил Николай Гастелло могилу на краю бедного деревенского погоста, три недружных залпа и простые, идущие от самого сердца слова матроса:

— Если надо будет, Фома Егорыч, мы все так же, как ты, отдадим свои жизни за счастье русского человека. Клянемся тебе в этом!

Зима в 1919 году выдалась ветреная и вьюжная. Улицы тонули в сугробах.

Франц Павлович возвращался домой затемно, усталый, залепленный снегом. Отряхнувшись и немного придя в себя, он долго, блаженно фыркая, мылся над тазом с водой, заботливо согретой к его приходу женой Настенькой. Услышав голос отца, в кухне появлялись шестилетняя Нинка и совсем маленький Витька. Франц Павлович, подхватив ребят на руки, шел к столу, где уже стоял приготовленный ужин — жиденькая чечевичная похлебка, сдобренная зеленым конопляным маслом, и терпкий морковный чай с маленькими кусочками пайкового хлеба. Разговор за столом неизменно вращался вокруг одной и той же невеселой темы.

— Ну как, о Николеньке ничего нового? — спрашивала Настасья Семеновна.

Франц Павлович отрицательно качал головой. Оба вздыхали и замолкали надолго.