Жоржи Амаду - Где пальмы стоят на страже...

Он первый ввел автомобиль на здешних дорогах, и если муниципалитет гордится теперь ведущим местом в производстве меда, то этим он обязан старому Жоакиму Престесу, первым догадавшемуся разводить здесь пчел. Владея немецким (и безуспешно пытаясь ввести «гуманитарное образование» в зоне), он собрал целую библиотеку по пчеловодству. Таков уж был Жоаким Престес. Изменчивый, более радеющий о своем престиже, чем о справедливости, он упивался могуществом. Чтоб купить свой первый автомобиль, специально ездил в Европу — в те времена больше ценились европейские марки, чем американские, — доказать «могущество». То же самое — с пчелами, о которых все знал. Одно время ему даже взбрело на ум перевоспитать наших местных пчел, «по-свински» мешающих мед со смолой. Он истратил на это годы и деньги, изобрел искусственные гнезда, скрещивал виды, даже привез амазонскую пчелу. Но если людьми он повелевал и ему подчинялись, то тут ему самому пришлось подчиниться пчелам, которые упорно не желали перевоспитываться. А теперь пусть никто лучше и не заикается при нем про это невинное насекомое — Жоаким Престес приходит в ярость. Чудесное время цветения на кофейных плантациях и в плодовых садах для него теперь невыносимо. Ему отравляют существование все эти дикие «мелипоны» и «бижур и», укравшие у него мед классической домашней пчелы.

И все, что Жоаким Престес делал, он делал хорошо. Автомобилей у него было три. Роскошный — ездить из поместья в город: за покупками и к знакомым. Но, поскольку машина была тесновата, чтоб сидеть вольготно — он за рулем, а толстая жена — рядом (жена не хотела сидеть сзади одна), он заказал новую на каждый день, с двумя сиденьями спереди, огромными, как кресла для холла, — не меньше сотни обошлись. А теперь, из-за рыбалки и плохой дороги, купил еще этот тряский «фордик», в котором каждый день что-то ломалось, приводя хозяина в дурное настроение.

Какой бы другой владелец догадался?.. А старому Жоакиму Престесу приспичило построить на своей тоне настоящий дом, кирпичный, крытый черепицей, хоть он и не думал там задерживаться даже до первых сумерек, боясь малярии. Но он мог захотеть задержаться. И для этого возможного хотения воздвигался огромный дом, целая усадьба — комната для хозяина, комната для гостей, просторная зала, терраса под металлической сеткой, повсюду сетка — против москитов.

Только от водопровода отказался — слишком уж дикие деньги. Но уборная за коттеджем — целый маленький домик, из гладких досок, — была просто чудо: крашеная зелененьким, чтоб издали сливалась с дынными деревьями, унитаз — эмалированный, с крышкой. На расчищенном участке уже паслись по молодой траве четыре коровы с пестрым мужем в ожидании, что кому-нибудь захочется тонкопородного молока. И теперь, когда дом стоял почти готовый, за густолистым палисадом и несколькими подсолнухами у крыльца, Жоакима Престеса перестала удовлетворять ледяная вода, привозимая каждый раз на «форде» в двух толстых термосах, и он велел рыть колодец.

Рыли батраки из его поместья, эти бывалые парни, которые во всем хоть немного да разбираются. Таков уж был Жоаким Престес. У него в шкафу лежало десять заграничных шляп, одна только панама стоила несколько тысяч, но носки ему вязала жена — «для экономии», говорил он. Кроме тех четверых рабочих, что рыли колодец, еще двое срочно заканчивали постройку дома, и монотонные удары молота доносились до костра землекопов. И все были очень недовольны: молодежь из такой богатой процветающей зоны — и толочь воду в ступе… Повиновались приказу, но мутимые раздражением.

Единственный, кто считал, что наконец хорошо устроился, был сторож, коренной селянин, сонный сом речных затонов, с вечной лихорадкой, с женой и пятью золотушными детьми. Теперь-то, стоит ему захотеть, — и у него будет молоко, будут яйца из-под кур, свежие овощи с гряд… Но ему хватало мечты, что это будет. А пока что он ел свою маниоковую кашу и еще вяленое мясо по воскресеньям.

В конце июля ударили жуткие холода — необычные в зоне Сан-Пауло, где зима всегда сухая, с ясными солнечными днями, а ночи прозрачно-чистые, изумительные при условии, что вы угреты в постели. Но в тот год ливневые дожди все затопили, кожа бумажников коробилась в карманах, а кофе сгнивало на корню.

На тоне ветер свирепствовал, омытый сырым туманом — единственным, не считая рыбы, даром реки человеку.

Жоаким Престес с гостем подались к рабочему костру, а ребята почтительно встали, комкая шапки, — добро пожаловать, добро пожаловать. Жоаким неспешно вынул из кармана часы, внушительно поглядел, который час. Без особого порицания спросил людей, работали ли они уже сегодня.

Ребята отвечали, что да, уже работали, но в такую погоду кто ж может сидеть в сыром колодце и бурить! А сложа руки не сидели — помогали дом достраивать.

— Я вас сюда не строить дом привел.

А теперь у них обеденный перерыв, скоро уж кончается… Говорили растянуто, с заминкой, переминались с ноги на ногу, не зная, как им держаться. Были неловкие паузы. Но старый Жоаким Престес бесстрастно ждал новых разъяснений, не выражая намерения что-либо понять или кого-либо извинить. Был там один, самый спокойный, здоровящий мулат, статный, с коричневым лицом. Этот покуда молчал. Но именно он придумал в конце концов способ замазать несуществующую вину, немножко задобрив хозяина. Он вдруг рассказал, что теперь работа еще тяжелей, потому что наконец показалась вода. Жоаким Престес был доволен — сразу видно, и все вздохнули с облегчением.

— Сильно просачивается?

— Вода бьет хорошо, да, сеньор.

— Но рыть еще надо…

— Каков слой?

— Ежели так сказать, то пяди две будет.

— Две с половиной, Жозе…

Мулат, нахмурясь, повернулся к говорившему, тощему белому парню болезненного вида.

— Ты чего — мерил что ли, брат?

— А и мерил…

— Значит, через два дня работ у меня на участке будет достаточно воды.

Рабочие переглянулись. Мулат Жозе еще прибавил:

— Ежели так сказать, народ точно-то не видал — грязь одна… Колодец глубоко идет, только мой брат и мог до дна спуститься… Легонький…

— Сколько метров?

— Пятьдесят пядей будет.

— Черт! — выругался Жоаким Престес. Но надолго замолчал, в думах. Заметно было, что он что-то глубоко взвешивает, выводит какое-то заключение. Потом, медленно выходя из задумчивости, он вынул табак и аккуратно скрутил сигарету. Ребята ждали, подавленные этим молчанием, почти оскорбительным. Тощий парень не выдержал, словно чувствовал себя виновным в том, что легче других. Заторопился:

— Из-за меня не стоит тянуть, Жозе, я спущусь свободно.

Жозе, обернувшись, глянул на брата бешеными глазами. Хотел говорить, но смолчал, потому что вмешался третий: