Жоржи Амаду - Где пальмы стоят на страже...

Тогда сторож вспомнил, что в таверне у японца, на том берегу, есть водка. Можно съездить, к тому ж у него в сети всегда какая-нибудь рыба найдется — в затонах ловит.

Тут уж Жоаким Престес совсем рассвирепел. Ясно было, что никому нет охоты работать. Каждый раз, когда сухопарому приходила очередь спускаться, он нарочно копался: минут пять стаскивал рубаху, в последний момент решал сходить в уборную, — еще десять минут его жди, терпение лопнет! (А тем временем вода пробивалась все сильней на дне колодца, свободная от топкой глины. День гаснул. И в последний раз, когда Альбино вылез на поверхность, даже он, несмотря на тихий нрав, был в досаде, потому что вода стояла как стояла…)

Жоаким Престес рычал от бешенства. Сторож пускай займется своими коровами, в его советах не нуждаются! И пусть не думают, что хозяин заплатит за водку — не намерен! Попрошайки! Не расположен содержать банду пьяниц!

Батраки, разом прервав работу, уставились на хозяина, задетые, возмущенные таким оскорблением, не в силах терпеть дольше. Но Жоаким Престес не унимался, наступая на сухопарого:

— Вот именно!.. Пьяницы!.. Раздевайся! Живей! Выполняй, что приказано!..

И парень не выдержал колющего взгляда хозяина, опустил голову, стал раздеваться. Но еще более вяло, чем раньше, душимый неосознанной обидой, рвущейся наружу в неровном дыхании, глухо свистящем через ноздри. Гость, почуяв опасность, вмешался. Хорошо бы привезти жене рыбы, если любезный хозяин отпустит сторожа, они в мгновенье ока слетают в венту к японцу. И нервно махнул рукой поселянину. Ушел, бежал от всего этого, не дождавшись даже согласия Жоакима Престеса. Последний лишь пожал плечами, снова застывший, наблюдая работы на колодце.

Когда примерно через час гость вернулся к колодцу, он нес, запыхавшись, большой графин водки. Радостно предложил ребятам, но те только взглянули как-то искоса и не отвечали. А Жоаким Престес и не взглянул, так что гость понял, что случилось что-то серьезное. Атмосфера была до крайности накалена. Не видно было ни Альбино, ни его сухопарого напарника. Гость предположил, что они оба на дне колодца, но ошибся.

Минутами раньше, когда колодец был почти уж вычерпан, сухопарый, заметив, как ком земли с края упал вглубь, отказался спускаться. Мгновенная перепалка между ним и Жоакимом Престесом — спускай-ся! Не спущусь! — и парень, махнув на всё рукой, взял расчет сам, раньше чем его рассчитал хозяин. И ушел, оставив за спиной восемь лет работы в поместье, охваченный глубокой печалью, сам не свой. Тогда Альбино, кроткий и боящийся осложнений, как все слабые, болезненные люди, согласился снова лезть в колодец, еще не отдышавшись от только что проделанного спуска. Двое других, перед призраком чего-то еще более грозного, уступили. Альбино снова очутился на дне колодца.

Ветер дул все сильнее, хлестал по лицу так, что не выдержишь. Рабочие дрожали с головы до ног, да и гость тоже. Только Жоаким Престес не дрожал, стоял твердо, вонзаясь взглядом в глубь колодца… Уход сухопарого резко пробудил его и привел в неистовство. Никогда он не воображал, что противник, в каком бы то ни было случае, осмелится принять самостоятельное решение. Он был поражен. Конечно, он сам собирался рассчитать этого батрака, но чтоб тот ушел по собственной воле — этого вообразить он не мог. Чувство оскорбленного достоинства ударило его, как пощечина. Не отомстить было бы бесчестьем — но как отомстить?.. Однако только лишь медленно потиравшие друг дружку руки выдавали внутреннюю растерянность сурового помещика. И вся его воля сплавилась в одном, теперь уже полубезумном решении — найти вечное перо, чего бы то ни стоило. Глаза старика пожирали глубину колодца, горящие, с каким-то сладострастием. Но веревка опять тряхнулась, мелко и часто дрожа, уведомляя, что Альбино просит поднять его на поверхность. Рабочие дружно приналегли. Жоаким Престес развел руками в нетерпеливом отчаянии:

— Да ведь Альбино там и десяти минут не пробыл!

Жозе бросил на хозяина быстрый, умоляющий взгляд, но тот ничего не хотел замечать. Альбино появился из ямы колодца. Вцепившись в веревку, с ужасом влепляясь в нее, словно боясь отклеиться. Передав другому рабочему рукоять вала, Жозе матерински нежно помогал брату. Тот смотрел на всех, голова, с открытым ртом, как отрезанная, сбоку жалась к веревке. Было невозможно выдержать этот бессмысленный взгляд. Поскольку он никак не хотел отцепиться от веревки, пришлось Жозе — «это я, браток» — взять его на руки, поставить ногами на твердую землю. Тут Альбино выпустил веревку. Но от внезапного холода на чистом воздухе начал часто дрожать. Его подхватили, чтоб не упал. Жоаким Престес спрашивал, есть ли еще вода на дне.

— Во… во…

Альбино поднес трясущиеся руки ко рту, чтоб потереть застывшие губы. Но руки не повиновались ему. Пальцы спотыкались о ноздри, совались в рот, переламывались на подбородке — задуманное движение не удавалось. Другой батрак тер ему спину. Жозе подошел, выхватил графин из рук гостя, хотел вынуть пробку, но задубевшие в работе пальцы не слушались, он закусил пробку зубами и выдернул. Жозе был такой грустный… Склонил — с какой мягкостью! — голову младшего брата к себе на левое плечо, приложил горлышко графина к его рту:

— Пей, браток.

Альбино проглотил водку, наполнив ею рот. Издал некрасивый звук, как бывает после крепкого глотка. Наконец смог произнести:

— Воды мало… всё, почитай, сухо.

Жоаким Престес говорил теперь ласковым, сочувственным тоном, безжалостно настаивая:

— Так вот, Альбино, если б ты хорошо поискал, то, верно, уже нашел бы. А пока ждем — снова водой зальет.

— Хоть бы фонарь у меня был…

— Так возьми.

Жозе перестал тереть спину брату. Повернулся к Жоакиму Престесу. В глазах его не было даже ненависти, была просто решимость. Он отдал приказ спокойно, глядя старику в глаза:

— Альбино больше не полезет.

Жоаким Престес, навылет раненный этими словами, стал похож на кривое зеркало ярости. Отступил на шаг, инстинктивно готовясь к обороне, схватился за револьвер. Зарычал, уже сам себя не слыша:

— Как это не полезет?!

— Не полезет. Нет. Я не разрешаю.

Альбино вцепился в руку брата, но получил пощечину, от которой чуть не упал. Жозе подбоченился, медленно, со смертельным спокойствием. Глаза, не мигая, вонзались в глаза врага. Он еще повторил, тихо, сквозь зубы:

— Я не разрешаю, нет, сеньор.

Жоаким Престес никогда еще не испытывал такой боли и такого страха… Выражение его лица вдруг переменилось, это уже не был гнев, нет, это были широко раскрытые глаза, побелевшие, металлические, с трудом выдерживающие чистый, такой покойный, взгляд мулата. Так они постояли немного. Падала первая полутьма сумерек. Могучее тело Жозе едва заметно качнулось — напряжение было чрезмерно. Что брат больше не спустится в колодец — было решено, но внутри осталась такая тоска, такая огромная пустота, полусознание вины, выкованное веками рабства.