Жоржи Амаду - Где пальмы стоят на страже...

— И ты хочешь в такую сырость?.. И так тяжела работа…

— Если б мы могли сменяться, то ничего… — тихо выговорил четвертый, тоже худощавый, но совсем не расположенный жертвовать собой. И решительно: — В такие дожди земля топкая, еще затянет… Упаси господи…

Тут уж Жозе не смог дальше бороться с дурным предчувствием, охватившим его, и встал на защиту брата:

— Глупо, брат! А твоя болезнь?..

Болезнь — название они не произносили. Врач нашел, у Альбино что-то в груди неладное. Братья — такие разные — были очень дружны. Что один мулат, а другой — белый, так это оттого, что отец, испанец, сначала сдружился с негритянкой с побережья, а когда она умерла, изменил свои вкусы и приехал в зону Сан-Пауло, где женился на белой. Но вторая жена умерла сразу после рождения Альбино, и испанец, вправду, видно, любивший перемены, стал дружить уже с одной водкой. Жозе, крепыш, перенес сиротство еще сносно, а вот Альбино, под присмотром одних соседок, да и то вечно занятых, — Альбино ел землю, болел тифом, скарлатиной, дизентерией, корью, коклюшем. Что ни год — новая болезнь, и отец даже злился: «Какую он еще хворь придумает, черт его дери?» — и пил все больше. Пока не исчез навсегда…

Альбино, словно в подтверждение слов брата, задохнулся кашлем. Жоаким Престес спросил:

— Лекарство у тебя кончилось?

— Еще маленько есть, сеньор.

Жоаким Престес всегда сам покупал лекарство для Альбино, не вычитая из его заработка. Как-то парень разбил флакончик, так он вычел полностью. Но садился в свою роскошную машину, ехал в город, только чтоб купить это заграничное средство, — «грабеж!» — ворчал он. И лекарство действительно было дорогое.

Разговор принял такое направление, что все как будто устраивалось. Кто-то из рабочих пояснил:

— Так что мы ждем, чтоб солнышко выглянуло, просушило чуть, и Альбино тогда спустится в колодец.

Альбино, обидясь, что его считают больным, еще раз подтвердил, даже заносчиво:

— Да нет, я уж говорил — я спущусь свободно!..

Жозе собрался сказать что-то, но подавил свое желание, взглянул на брата с гневом.

Жоаким Престес заметил:

— Солнце сегодня не покажется.

Холодело люто. Обжигающий кофе, поданный женой сторожа, не согревал, сырость пронизывала до костей. Мрачный воздух сдавливал сердце. Ни одна птица не пролетела, а если и слышался порою чей-нибудь горестный писк, он только сгущал печаль дня. Едва виделись уступы берега, река совсем не виделась. Грязная стена тумана отсюда, издали, казалась непроходимой.

Замечание помещика снова внесло какое-то беспокойство. Согласился с ним один сторож, только что подошедший. Слегка дотронулся до шляпы и принялся крепко потирать над костром руки, скрипевшие, как наждак. Пробормотал тихонько, глухим голосом человека, привыкшего к сырой стуже:

— Рыба нынче не клюет.

Стало тихо. Наконец хозяин, медленно подняв свое пугающе острое тело, сурово выпрямился, и все поняли, что он решил что-то. Неохотно, не глядя на рабочих, приказал:

— Ладно… продолжайте работу на стройке, вам повезло.

Последнее суждение должно было, очевидно, означать отзывчивость. Но резануло ножом. Даже гость почувствовал себя смущенно. Рабочие заторопились уходить, но Жоаким Престес задержал Альбино:

— Ты покажешь мне колодец.

Он еще постоял, отдавая какие-то распоряжения. Потом швырнул окурок в костер и вместе с гостем направился к пригорку метрах в ста от дома, где рыли колодец.

Альбино был уже там, с большой осторожностью разбирая доски, застилавшие яму. Жоаким Престес, даже на время стройки, не хотел допустить, чтоб падала «разная грязь» в будущую воду, какую он намеревался пить. Из-за такой брезгливости одни только длинные, толстые доски по краям мешали обрушиться вниз выброшенной из ямы земле. И был еще примитивный блок — «потом будет другой, лучше и красивее», объяснил Жоаким Престес гостю — служащий пока, чтоб спускать рабочих и вычерпывать землю.

— Не ступайте на край, сеньор Престес!.. — это крикнул Альбино в испуге.

Но Жоаким Престес хотел видеть свою воду.

С большой осторожностью он присел на корточки на одной из досок и, крепко опершись руками на две других, лежащие поперек ямы и предназначенные только чтоб ставить ведро, вытянулся, вглядываясь в глубину. Доски, скрипнув, прогнулись. Было видно лишь, как старик сделал резкое, неловкое движение.

— Мое перо!

Разом поднялся и, не позаботясь даже о том, чтоб отойти от предательской ямы, взглянул на присутствующих, возмущенный:

— Этого еще не хватало!.. Без моего пера я обойтись не могу! Вам придется запастись терпением, но без моего вечного пера я обойтись не могу! Надо кому-то спуститься поискать! Позови других, Альбино, и поскорее! Земля на дне разворочена, затянет!

Альбино бросился искать товарищей. Те охотно явились, готовые выручить человека, мол, кто старое вспомянет, тому глаз вон. Для них было ясно, что новенькую ручку на дне оставлять нельзя. Альбино скинул сапоги и стягивал рубаху. Секунда — и, голый до пояса, он уже закручивал брюки. А еще секунда — и все было готово, веревка с толстым узлом, чтоб парню было куда упереться ногами, свисала в темноту колодца. Жозе с еще одним, напрягшись, держали рукоять вала. Альбино быстро ухватился за веревку и повис, болтаясь в воздухе. Жозе следил за братом:

— Осторожнее…

— Отпускай!

— Альбино…

— Да, сеньор?

— …постарайся не раздавить ручку. Ищи на весу, не ступай на землю, шарь по грязи осторожно…

— Тогда лучше палку привязать, чтоб ногам надежней.

— Да зачем, брат! Отпускай, говорю!

Жозе с товарищем повернули рукоять, Альбино исчез в колодце. Вал пошел со стоном, и по мере того, как веревка раскручивалась, стон делался всё пронзительней, пронзительней, пока не обратился в заунывный вой. Все были тревожны, ожидая условного крика Альбино, дошедшего до группы наверху слабым вздохом. Жозе остановил ворот и оперся грудью о рукоять.

Оставалось ждать, все замерли. Жоаким Престес, а с ним батрак один, перегнулись вниз, позабыв почти, что земля по опасным краям ямы может обвалиться. Прошла минута, прошла еще одна минута, так все себя неприятно чувствовали! И еще время прошло… Жозе не сдержался: крепко ухватив одной правой рукоять — мускулы так и вздулись на сильной, красивой руке, — он наклонился, сколько мог, с краю колодца:

— Наше-о-о-ол?

Никакого ответа.

— Нашел, бра-а-ат?

Еще несколько секунд молчания. Гость не выдержал этой муки, отдалился под предлогом, что хочет пройтись. Этот голос колодца, глухой гул, по странной иронии нежный, доходивший сюда, наверх, казалось, без слов говорил «нет». Минуты проходили, нетерпение душило людей. Альбино, наверно, из последних сил, лепясь к этой веревке, на корточках на узле, шарит рукою по глине, залитой водой.