Жоржи Амаду - Где пальмы стоят на страже...

Тати, вернувшаяся в эту минуту с пляжа, прервала разговор двух женщин:

— Мы такую гору из песка построили, мамочка! Не поверишь!

— Подожди, доченька, видишь я с тетей разговариваю.

— …А на верхушку посадили, угадай кого? Каролину…

— Самое большее, что я могу для вас сделать, — закончила домовладелица, — это подождать еще три дня.

— А потом, — продолжала свой рассказ Тати, — мы прорыли подземный ход. По нему можно до самой Европы дойти, я нахожу…

— Да не мешай, слушай! — рассердилась портниха, досадливо отмахнувшись от дочери. И, печально взглянув на домовладелицу, тихо попросила: — Может, вы, сеньора, позволите мне хоть швейную машинку с собой взять, а то я и начатые заказы закончить не смогу.

— Берите, но тогда оставьте взамен патефон.

Домовладелица вышла, довольная результатом переговоров, получив бесплатно патефон, под который ее дочки смогут танцевать в праздник. По лицу Мануэлы скользнула скупая слеза.

Как встретит ее сестра? Она стала собирать свои пожитки, завернув также на всякий случай немножко еды на первые дни. Позвонила нескольким заказчицам, чтоб попросить их уплатить за работу, но в предпраздничной суматохе их или не было дома, или им некогда было сейчас заниматься этим вопросом. Кончилось тем, что на следующее утро она продала одной женщине с первого этажа свою брошку, чтоб заплатить за билеты. Брошку, которую Тати собиралась получить «в наследство».

Чудовищный грохот автобусов, трамваев, автомобилей ночного города ударил в уши девочке, молнии пробегающих за окнами огней хлестали ее по глазам. Тати казалось, что город никогда не кончится. И как это мама может ходить и ездить одна, не теряясь в этом лесу?

Замечательная она, мама!.. Но только вот всё молчит!.. Тати поудобней уселась на коленях у матери. За стеклом окна проносились разные чудеса. Светящиеся вывески. Кинотеатры, кипящие бурными толпами у входа. Куда ее сегодня везут? И есть ли дети там, куда ее везут? И есть ли море? И зачем ее туда везут?

Тати вдруг смутно припомнилась какая-то местность, похожая на рай, где она когда-то раньше проезжала или даже, наверно, жила и где было просто волшебно. Что это такое за местность, Тати никак не могла сообразить… Но она была там, это точно, только вот возможно, что во сне… И неизвестно, сколько времени… Ни на даче, ни на пляже… И кажется, много, много лет назад. Может быть, в глубине моря, под волнами… Раньше, чем родилась.

Проехали Энженьо Ново, Мейер, Пьедади, Энкантадо, Каскадуру… Мануэла, в глубоком молчании, униженно и горько думала о дальнейшей своей участи. Никогда больше не вернется она в красивый квартал Копакабана. Там надеялась она быть счастливой, там потеряла свое счастье. Теперь ей только и осталось, что вертеть швейную машинку. Заказчицы сейчас, верно, наряжаются, готовятся к балу, многие наденут шикарные платья и карнавальные костюмы, которые сшила она, Мануэла, вот этими руками, и за которые ей, в спешке веселых приготовлений, забыли заплатить. И теперь, на жесткой скамейке вагона третьего класса, она едет в самый дальний пригород, в дом суровой, сердитой сестры, умолять принять ее из милости, да еще с ребенком, — вот обуза тоже!..

Ночные предместья являли сегодня вид какой-то странный. Всё мчалось куда-то в панике, всё кричало, поезда шли набитые. Что это? Военный переворот или водоворот праздника?

Мануэла печально смотрит в окно. А Тати всё время ерзает на месте — то рванется вбок, обнаружив что-то интересное на сиденье слева, то вдруг вскочит и побежит по вагону. И смеется, смеется.

— Да угомонись ты, наконец!

Но малышка не может угомониться. Мать нетерпеливо, хмуро шлепает ее… Как далеки были в эту минуту мысли Мануэлы от маленькой дочери! Как была она не нужна ей! Тати заплакала, не так из-за шлепков, как из-за того странного, непонятного, чужого, что начинала она угадывать в лице матери. Тати не сумела бы объяснить свои чувства, но, кажется, ей казалось, что ее хотят покинуть. В полутемном вагоне третьего класса Тати смутно почувствовала себя лишней.

— Ты злая, мама.

— Нехорошо так всё время смотреть на эту женщину на скамейке напротив, — строго сказала Мануэла.

Тати сквозь слезы попыталась все-таки объясниться:

— Так ведь это я на ее живот смотрю, мамочка. У нее живот вырос на шее!..

— Тише, она услышит. Это не живот, девочка, это зоб…

— Значит, эта тетя — пеликан, да, мамочка?

Мануэла вдруг рассмеялась. Господи, ну что за глупышка!.. Мануэла смеется, смеется, как давно не смеялась. Мануэла обнимает дочку. Ребенок! Ее ребенок! Словно Мануэла впервые увидела его, впервые открыла! Счастливый маленький зверек, такой беззаботный… Ее дочурка! А сколько в ней жизни!.. Этой жизнью можно заполнить целый дом, целый квартал… Целый город!..

Мануэла долго смотрит на дочь, долго и пристально, словно видя ее в первый раз в жизни. Завиточки, розовый свежий ротик, большие милые глаза. Хорошенькая!

Тати!

Нет, в жизни еще не всё потеряно. Как это она раньше не открыла это маленькое существо? Только теперь ее замкнувшееся от обид сердце раскрылось навстречу дочери. А ведь девчушка давно уже заняла, без всяких усилий с ее стороны, главное место в сердце Мануэлы. Только сама Мануэла почему-то об этом не догадывалась. И она снова стала смеяться, смеяться, забыв обо всем на свете. Не заметила даже, какую станцию проехали… А Тати, забыв про напугавший ее зоб старухи со скамьи напротив, в новом испуге смотрит на мать. Она никогда ее такой не видела. Пассажиры тоже опасливо оглядываются на Мануэлу, думая, уж не сошла ли с ума эта женщина. Мануэла прижимает дочку к груди, бешено целуя ее, смеясь и плача одновременно… Пакеты, составляющие ее жалкий багаж, упали с сиденья. Некоторые развязались. Бумажный мешок с овощами треснул, и несколько морковок покатилось по вагону. Какая-то женщина протягивает Мануэле какие-то тряпки:

— Это ваше, сеньора?

А Мануэла продолжает смеяться, заглядывая дочке в лицо, гладя ее по голове:

— Да я тебя обожаю, радость моя!

Какой-то мужчина в почтальонской форме сует ей в руки кружечку:

— Возьмите вашу кружку, сеньора.

Мануэла даже забыла поблагодарить всех этих людей. Решающая и светлая перемена происходила в ней в эти мгновенья.

Пассажиры, молча поглядывая на нее, словно с обоюдного согласия собрали все ее вещи. Какой-то толстый португалец придавил Каролину огромным сапогом… Несчастная кукла эта Каролина… Не везет ей… Такой сапожище… Тати, вскрикнув, кинулась спасать свою любимицу… Только теперь, по-новому увидев свою дочь, Мануэла стала находить прелесть в каждом ее поступке, в каждом движении. Счастьем полнилось ее сердце. Она снова обняла девчушку и посадила к себе на колени.