Яков Пинясов - Шумный брат

— И что же ему будет?

— А ничего. Он умеет глупей барана прикидываться. Припадочного изображать. А ну-ка изобрази, Баранчик, про новые ворота!

Получив приказание командира шайки, Баранчик — кудрявый мальчик, миловидный даже при чумазом лице — вдруг страшно преобразился. Лицо исказилось. Глаза закатились, и страшно сверкали только белки. На губах выступила пена. Он грохнулся на пол, руки и ноги стали крючиться и извиваться.

От страха я закричал.

— Ну хватит, — приказал Ворон. — Вот так и все пугаются. И за доктором бегут, за лекарем. А Баранчик вскакивает и был таков. Ты за него не трусись. Он на следующей станции нас догонит.

Да волноваться за такого «артиста» смысла не было. А что же я должен делать дальше?

А я должен был стать Котом, промяукать сначала, а потом дать клятву всей шайке соблюдать её законы. Вместе воровать, вместе ответ держать. Своих не выдавать, добычу не утаивать.

За свою свободу я должен был заплатить всей жизнью. Стать вором.

— Ну, — сказал Ворон, — думай парень. Насильно не понуждаем, нам невольники не нужны. Желаешь — мяукай, будь вольным Котом, не желаешь — оставайся арестантом Сашком!

Железная дверь камеры со скрипом приоткрылась, и сторож просунул миску с баландой, хлеб и деревянные ложки.

Ворон, усевшись на пол с поджатыми ногами, по-татарски, поставил миску себе на колени и следил, чтобы все ели честно, поровну.

Хлеб он выдал не весь, оставив половину про запас. Наверно, на дорогу. Когда Баранчик украдкой хотел отломить ещё кусочек, получил от командира ложкой по лбу.

Вот так же и мне придётся подчиняться во всём этому злому Ворону. А что делать? Неужели без всякой вины

сидеть в тюрьме? А потом попасть в какую-то ужасную колонию.

Так сидел я, задумавшись. Шайка не обращала на меня внимания. Ни крошки хлеба, ни глотка баланды я не получил. Ведь я был для шайки чужой. Не дал клятвы. Не назвался Котом.

Вся жизнь вспоминалась мне. И желанная бабушка, совсем старая, она ещё живёт при школе и надеется увидеть меня хорошим, учёным человеком. И моя добрая тётя Надия, которая приютила меня, выучила и послала учиться дальше, чтобы стать таким же полезным народу человеком, как она.

Вспомнился дядя Миша-солдат, подаривший мне совсем новые сапоги. Как он обрадовался, увидев меня в окне интерната!

Какое же горе я им всем причиню, если сбегу с беспризорниками…

Светлое лицо Оли, казалось, заглянуло в тюремное окошко. Я поднял глаза. В стекло за решёткой что-то легонько стукнуло. Словно птица крылом. Что же это могло быть? Я привстал на лавку и вздрогнул. Прилепившись к стеклу, качался «лётчик». Кто же мог запустить его? Только Андрон да я знали, как надо нажевать кончик бумажной самокрутки, чтобы образовалась липкая жвачка, и как ловко запустить «лётчика», чтобы прилепился к потолку.

Впрочем, я научил этому ещё одного человека, от которого у меня не было тайн… Олю! Неужели? Неужели я всё-таки не брошен всеми друзьями?

Заметив, что я тянусь к стеклу, Ворон крикнул:

— А ну, помогите ему на волю взглянуть!

И мигом беспризорники построили живую лестницу. Я взобрался до самой решётки и долго смотрел на кусочек пыльной улицы внизу и кусочек неба вверху. Никого не обнаружил.

Видя моё огорчение, ребята злорадно запели самую грустную песню беспризорников: «Позабыт, позаброшен…»

Как же так случилось, что никто за меня не вступился? Никто не обнаружил, куда я попал? Да очень просто. Глафира Ефимовна и Пургасов уехали раньше всех в совхоз, куда готовилась экскурсия наших ребят. Там они организовали предпраздничный субботник. Потом игры, танцы вместе с совхозными ребятами. Это называется «смычка».

Глафира Ефимовна запевала русские песни. Пургасов — мордовские. И радовались, что их ученики одинаково ладно поют и те и другие.

Жаль, меня там не было.

Обо мне там не беспокоились. Все были уверены, будто я блаженствовал в гостях у Оли.

А её родители хотя и были огорчены, что я почему-то уехал в совхоз, несмотря на обещание прийти к ним, но не особенно волновались: значит, в коллективе мне интересней.

Волновалась только Оля.

Не поверилось ей, будто я не сдержал слово. Не таков шумный брат! Сердцем почуяла она недоброе. И решила сама проверить, почему это и как мог я изменить данному слову.

Ничего этого я не знал, конечно. И очень переживал тюремное одиночество. Но я был уверен, что меня должны освободить. Ведь я не виноват. И всё ждал, что вот сейчас раздадутся шаги. Зазвенят железные ключи. Заскрежещут большие замки. Дверь отворится, и я выйду на волю.

Вскоре послышались шаги. Ключи зазвенели. Замки заскрежетали. Ржавые двери открылись, и дежурный — усатый, рябой человек — закашлялся, вдохнув в сырости.

— Тсс! Затаись, Кот! Спрячься за наши спины! — шепнул мне Ворон. — Сделайте ему кошкин вид! — приказал он своим подчинённым.

Кто-то, опустив руку на грязный пол, провёл пятернёй по моему лицу, размазав грязь.

— Эй вы, шатия, — прохрипел дежурный, — на выход! В баню. Обмыть, одеть вас к празднику приказано, шпана несчастная. Угощать ещё будут, как барчат… Тьфу! Все выходи, а который тут Берёзкин — останься!

— Пошли, — потянул меня Ворон, — а ты, Баранчик, останься. Вот тебе его вид! — Атаман, сорвав с меня знаменитый картуз с пупочкой, бросил его Баранчику.

Картуз ловко сел на его кудрявую голову. Притворщик поправил его одним движением и быстро изготовился сыграть подмену.

Лукаво поглядывая на меня, он чуть склонился на бочок и, сузив плечи, прищурил веки своих больших, округлых глаз. Я похолодел, видя, как он превращается в меня! Вот сейчас какой-то неизвестный парнишка станет Александром Берёзкиным… А кем же тогда буду я? Исчезну? Не буду самим собой?

«Нет-нет!» Во мне вдруг словно распрямилась какая-то пружина. Подбросила. И я очутился перед дежурным, оттолкнув Ворона.

— Я Берёзкин! Я!

— Ну и ладно, тебя ж не вызывают, чего орать-то? — удивился усач. — Шпану вон на угощенье зовут ради праздника, а тебя никто не приглашает. Вот как… Значит, хорош гусь… Ну и гогочи, тихо сиди!

Большущей ладонью он отсчитал беспризорников и, погрозив гримасничавшему Баранчику, шлёпнул его, толкнув к выходу.

Дверь заскрипела, заскрежетали замки, зазвенели ключи. Шаги смолкли.

Я остался один перед «волчком» — маленькой «гляделкой», темнеющей вверху двери.

Долго стоял я перед «волчком», боясь пошевелиться.

Всё ещё страшился, что мог уйти вместе с Вороном в какую-то лихую, дурную, ненастоящую жизнь.

Странные чувства испытывал я: и радость, что остался самим собой, и горечь, что стою в одиночестве.

Однако нет, я не один. Я это почувствовал всем существом: спиной, руками, ногами. Глаза ещё не видели, а слух уже различал присутствие в камере другого живого существа.