Анастасия Перфильева - Помпа

Наступил вечер. Памятный для Юльки вечер.

Пришли дядя Федя с тётей Дусей. Друг за другом. Даже не переодевшись, осмотрели огород. Остались довольны: земля была полита обильно, досыта. Тётя Дуся только охала, что Пётр сумел-таки восстановить скважину. Ведь не верила, сомневалась!.. Картошка, конечно, ненапоенная, вся пожухла от жары.

Юлька прикинулась изнемогшей от усталости. Шурец верещал, жалуясь, что она загоняла его, «как рабу», а сама весь день сидела барыней у помпы. Но дядя Федя с тётей Дусей на него прикрикнули, а Юльку похвалили. От похвалы ей почему-то стало муторно.

Галюшка прибежала поздно: заодно дождалась и пригнала корову. Баба Катя заторопилась её доить.

Наконец протарахтел мотоцикл, вернулся и Пётр. С Юлькой он был неразговорчивый, колючий какой-то. Ничего не ответил, когда она с гордостью сообщила, что помпа поработала отлично. Умылся за сараем, облился из бочки нагревшейся за день водой. Переоделся во всё чистое.

Семья села ужинать под малым орехом.

Стемнело совсем. Свет падал из окна летней кухни, неверно освещая крупные ореховые листья, вырывая из темноты то кусок могучего ствола, то чьё-нибудь лицо. Баба Катя бесшумно таскала чугуны и плошки. Юлька великодушно предложила помочь.

— Сиди уж, сама управлюсь, — ответила сухо старушка.

Молчаливыми были сегодня вечером все Лукьяненки. Устали, видно, измотались за долгий жаркий рабочий день!

Пётр, нарядный, в белой рубашке, с блестящими, невысохшими волосами, ел сосредоточенно, молча. И вдруг сильно ударил по столу рукой.

— Петруша!.. — удивилась тётя Дуся.

— Оговорила ты меня, осрамила на всю Изюмовку, Юлька! — резко, даже грубо сказал Пётр и отодвинул дымящуюся миску. — Честно скажу, видеть мне тебя неприятно.

— Я? Меня? Неприятно?

Юлька изумилась так искренне, такое неподдельное возмущение исказили её лицо, что и тётя Дуся и баба Катя в один голос вскрикнули:

— Да ты что, Петя! Да опомнись!..

— Осрамила! — ясно и раздельно повторил Пётр, гневно глядя на побледневшую, с полуоткрытым ртом Юльку. — По какому праву ты соседям в округе разнесла, что Пётр-де никому из вас воду из скважины не велел давать? Я тебе такое когда-нибудь говорил?

— Погоди, Петруша, — перебила сына тётя Дуся. — Быть этого не может. Ты в словах остерегись. Юлечка — гостья…

— Гостья! — Нескрываемое презрение было в его ответе. — Хороша гостья, что хозяина за глаза самовольно куркулём-скопидомом выставляет. Не нужна мне такая, хоть бы и родная сестра! И с завтрашнего дня — нехай у нас вся картошка сгорит — будешь на скважине за помпой следить, а воду пусть соседи берут. Кому сколько понадобится. До тех пор, пока сами не скажут — хватит, довольно. Поняла?

— Петруша! — встрепенулась опять тётя Дуся. — Да, может, Юлечка и сама бы…

— Маманя, я сказал. Я что, для себя одного старался? Не ответила ведь людям: «Конечно, дадим воду, конечно!» Собственница нашлась…

— И правильно, сын! — грохнул кулаком дядя Федя, так что, подпрыгнув, зазвенела ложка в стакане. — Неужто у тебя, Юлька, язык повернулся: воды, мол, никому не дадим, сами по уши зальёмся! Она что, вода, не общая? Зачем Петра очернила?

Пётр встал из-за стола во весь рост:

— Я в сельпо за папиросами заехал, бабушка Авдотья и Веркина мать встретились. «Который год, говорят, в соседях живём, ваша семья добром известна, не жадностью. А вот Юлечка твоим именем прикрывается, будто ты водицу жалеешь. Будто ты свой сад ей велел поливать, когда кругом огороды сохнут». Мне в глаза соседям глядеть совестно. Сам ведь всем объяснял: колодцы, скважины на общую нужду ремонтируйте!

Юлька сидела не шелохнувшись.

Негодование, обида, стыд ежесекундно меняли её лицо. Она то широко, как рыба, рот разевала, то лоб собирала в складки, то стремительно набухавший нос морщила, пока, наконец, крупные злые слёзы ливнем не хлынули из её глаз. И она вскочила из-за стола и крикнула, не помня себя:

— Чтобы я… я… у нашей скважины… для чужих сидела? Да? Да?

— Ах вон ты даже как заговорила! — Пётр смотрел на неё исподлобья, уничтожающе. — Для чужих! Для себя, значит, могу, для других — нет? Ну ничего, мы тебя обломаем. Не будь я Лукьяненко.

Не видя и не слыша больше ничего, Юлька сорвалась с места и бросилась бежать вниз по усадьбе, в темноту.

— Петруша, ты уж её слишком… — в третий раз начала тётя Дуся. И замолчала.

Умная, властная, она поняла: сейчас не её, а старшего сына слово — закон. Сейчас он главный.

Баба Катя горестно, согласно кивала головой, повязанной тёмным платком. И даже Галка, Галюшка, Галюха тоже не встала в защиту сестры, не кинулась ей вдогонку, а всё ниже опускала печальные, прикрытые густыми чёрными ресницами глаза.

Ночь. Лунная, тёплая, южная ночь.

Давно уж замолк, спит весь дом. Звёзды крупные, мерцающие и мелкие, как россыпь, позолотили небо. Деревья чернеют зубцами. Угомонились птицы, не брешут по деревне собаки — тоже уснули.

Но дом Лукьяненок спит не весь.

Тревожным сном забылась на терраске Галюшка, измаявшаяся от волнения за Юльку и ещё от другого волнения, пополам с радостью. О нём речь впереди.

Крепко, непробудно, хоть из пушек пали, спят усталые тётя Дуся и дядя Федя. В полглаза дремлет в своей комнатушке баба Катя — к старости крепок ли сон? Дерётся во сне с противником разметавшийся в кухне на сеннике Шурец. А вот Юлька не спит.

Вернулась из-под большого ореха, где простояла, прижавшись щекой к шершавому стволу, пока не отыскала её тётя Дуся; легла в своей комнате, подчиняясь приказу, но глаз не сомкнула. Не ворочалась, не томилась, даже не старалась уснуть.

Часто, в такт её расходившемуся сердцу, тикали небрежно брошенные на табуретку часы Петра. Луна, крадучись, стала подбираться к окну, заиграла в стёклах, тронула бочок висящей на стене гитары.

Юлька поднялась, спустила ноги. Набросила халат и тихо, взяв в руки тапки, прошла на терраску мимо спящей Гали. На терраске дверь была распахнута — для воздуха.

Юлька бесшумно спустилась во двор, неузнаваемый при лунном свете. Хорошо, что Каштан, лежавший на земле перед будкой, знал её. И головы не поднял, лишь повёл умными глазами.

Юлька присела над Каштаном, погладила жёсткую шерсть. Никогда она его особенно не ласкала, а сейчас вот захотелось… Пёс удивлённо лизнул руку тёплым языком. Ещё с минуту постояла Юлька над Каштаном, колеблясь.

После всего, что произошло вечером, не могла она жить по-старому! Что-то должна была сделать, объяснить, доказать. Тёте Дусе, Галке — всем. Но особенно Петру.

Резкие, жестокие его слова ранили слишком сильно. «Собственница!», «Мы тебя обломаем!» Да разве о собственном благополучии она думала, разве не для них же старалась? Так обозвать!.. И никто не заступился, все заодно. А Пётр ненавидит её…