Видое Подгорец - Цветы на пепелище

В воскресенье утром я вышел из города и пошел по берегу реки. Двумя-тремя километрами далее, за группой ив и тополей, она вышла из своих берегов и разлилась по полю, образовав несколько небольших озер, обрамленных ивняком и зарослями камышей и тростника. На свете есть немало таких мест, которым окружающая их пышная растительность придает какую-то чарующую таинственность. Были такие и около нашей деревни, там, где в реку впадали большие шумные ручьи. Но каждое из них имеет свои особенности и непохоже на другое. Непохожи и вызываемые ими чувства. Я думал об этом, идя вдоль реки, которая весело бурлила под зеленым сводом густо переплетенных веток.

Этим солнечным утром я был совсем один в дивном храме природы. Надо мной простиралась зеленая крона молодых деревьев. Свежие, только что распустившиеся листочки еле слышно лепетали, будто рассказывая мне о чем-то, и, окунувшись в этот мир тишины и блаженства, я почувствовал, что ко мне возвращается прежний покой.

В это время я заметил на правом берегу реки черные скелеты, напоминающие огородные пугала. В этом месте был пожар, и один участок некогда пышного леса был обезображен и искалечен, выделяясь теперь, как зловещая рана, на фоне весеннего пейзажа.

Я долго стоял среди погибших стволов, многие из которых были повалены огнем, и сердце мое сжималось от боли. Никогда уже не потечет по их жилам питательный сок теплой и щедрой весенней земли. Никогда уже не почувствуют они больше живительных лучей апрельского солнца. Никогда не увидят над собой глазами своих серебристых листьев сверкающего голубого неба. Их зеленые ветви уже не будут приветливо махать шаловливому ветерку, пробегающему над рекой. Теперь они почернели, обуглились и уже не приютят птичьи гнезда, не услышат гимн подлинной свободы, распеваемый лесными певцами. Их обугленные трупы будут стоять здесь месяцы и годы, пока не сгниют или пока их не срубит острый топор тех, кто решит очистить лес от безобразной печати смерти.

Однако под ними из сырой почвы уже поднимались и набирали соки гигантские свечи папоротника, ломонос и молодые поросли, выросшие из корней сгоревших деревьев. Они жаждали простора и стремились к солнцу, к воздуху с единственной целью — подняться выше черных скелетов, чтобы зарубцевать еще свежую рану леса.

Где-то совсем близко от меня раздалось хлопанье крыльев. Перепуганная дикая утка вылетела из своего недостроенного гнезда, всколыхнула камыши и, как камень, пущенный из пращи, помчалась к дальнему пруду.

На противоположной стороне реки стояли ряды похожих на волны холмиков, на которых виднелись подрезанные и все еще голые лозы. На межах между ними поднимались окутанные розовыми облаками цветов персиковые деревья и черешни с белой цветочной пеной на ветках. За ними в ореховой дубраве куковала первая кукушка. Воздух был полон чудесным пряным ароматом, струившимся от всех цветов и трав.

В тех местах, где тропинка подходила к самой реке, я останавливался и смотрел сквозь прозрачную воду, как играют рыбы на ее песчаном дне. По пути я срывал лесные и полевые цветы и аккуратно вкладывал их в свой гербарий. Сам не знаю почему, но в этот день мне было как-то особенно жалко обрывать и без того короткую жизнь этих детей весны, губить их трепетную красоту, наполнявшую окрестности свежестью и весельем, жалко было спрессовывать их между жесткими листами бумаги.

Я уже подходил к прудам, когда из зарослей вышел человек средних лет, худой и стройный, как тростник, и очень бедно одетый. В его глазах горел какой-то странный огонек: сколько ни смотри в эти глаза, сколько ни старайся отгадать, что они выражают — радость или грусть, — никогда ничего не узнаешь. Возможно, он и сам не смог бы это объяснить.

Незнакомец появился так неожиданно, что я испугался и в нерешительности остановился, вообразив на мгновение, что встретил какое-то сказочное существо, а не человека. Мне доводилось слышать, что в этих болотистых местах вот уже двадцать лет живет отшельник, построивший себе хижину в самой гуще леса. Говорили, что вся его пища — рыба да дичь, что он скитается здесь, пытаясь заглушить свое горе, свою тоску по навсегда потерянным близким людям. Когда-то его забрали в армию, дома он оставил любимую жену и пятерых чудесных детей. Как-то поздно ночью — никто не знает, как и почему, — его дом загорелся, и в огне пожара погибла вся его семья. Вернувшись из армии, он нашел лишь груду пепла и камня — ничего больше. Трое суток простоял он над этой остывшей могилой молча, с крепко стиснутыми зубами и с ничего не выражающим побледневшим лицом.

— Он сошел с ума от горя, его уже нет, — шептали соседи.

А он все так же стоял и молчал, уставившись глазами в одну точку. А на четвертый день убежал из города и поселился в этих местах.

Все эти рассказы невольно пришли мне на ум, когда я смотрел на стоящего передо мной человека. В то же время мне казалось, что я его где-то видел и даже хорошо с ним знаком. Может быть, именно поэтому я не очень испугался.

Незнакомец ласково посмотрел на меня и, наверно заметив, что я немного струсил, добродушно улыбнулся и спросил:

— Зачем это ты забрел сюда, парень? Небось за яйцами диких уток?

— Нет, — ответил я, — я собираю цветы и травы. Так велел наш учитель.

— Значит, ты учишься, — сказал он. — Где же?

— В учительской школе.

— Ага, значит, там, — задумчиво проговорил он, как будто хорошо ее знал. — А какой учитель, говоришь, велел вам собирать цветы и травы?

— Дроздовский, — сказал я. — Иосиф Дроздовский.

— Вот как? — удивился незнакомец. — Такой умный и хороший человек, а возится с какими-то травами да цветками. Странно, очень странно. Иосифа-то я знаю. Он прекрасная душа; мы с ним соседи…

Теперь уже я удивился.

— Он уговаривал меня записать моего сына к вам в школу. Только он еще мал, учится в седьмом… Да и этих проклятых денег всегда не хватает. У нас только небольшой участок земли: две грядки бахчевых, две — помидоров, немного перца, лука, картошки, а вокруг мы сажаем тыкву… Но на одной тыкве не проживешь…

— На печеной тыкве?! — воскликнул я, невольно припомнив давнишнюю историю.

— Ну да, на печеной тыкве, — оживился незнакомец. — Наш участок хорошо прогревается солнцем, и тыквы у нас лучшие во всей округе. Понимаешь, мой сын продает их на переменах… Они сладкие, как сахар…

Тут меня вдруг осенило, и я словно очнулся ото сна.

— Нурия? Вашего сына зовут Нурия?

— Вот видишь, и ты его знаешь! — Глаза моего собеседника округлились и стали похожими на две крохотные чашечки. — Да, он мой сын. Очень болезненный на вид, но способный. В учебе не отстает… А каково вам там, в учительской школе? Что ты о ней скажешь?