Доан Зиой - В джунглях Юга

Когда я вошел в партизанскую хижину, я увидел там знакомые лица — учителя Бая и старого дровосека. Мужчина с фонариком, одетый в рваную крестьянскую куртку, с худощавым лицом, обросшим многодневной щетиной, который сейчас сидел на плетеной лежанке, тоже показался мне очень знакомым, но я никак не мог вспомнить, где я его видел и у кого встречал эту манеру быстро говорить. В моей памяти промелькнула целая вереница лиц — веселый парень из отряда самообороны, раненые в храме, и вдруг выплыло худощавое, смеющееся лицо человека, сидящего в харчевне Толстухи. Высокая фигура, зеленая куртка, широкий кожаный пояс, наган на бедре…

— Дядя Хюинь Тан! — радостно закричал я.

Он привстал и удивленно посмотрел на меня.

— Откуда ты меня знаешь?

— Помните, вы вместе с пропагандистом Шау заходили в харчевню у Трех Каналов, вы еще ждали лодку со связным и встретили тогда своего старого друга? А я был в этой харчевне подавальщиком!

При этих моих словах партизаны весело зашумели. Кто-то подбросил хвороста, и меня позвали поближе к очагу. Не успел я еще протянуть к огню руки, как передо мной поставили миску с рисом и двумя большими кусками той самой рыбы, запах которой я услышал еще в лесу. Я забыл даже сказать «спасибо», схватил миску и стал жадно глотать не разжевывая. Луок тоже получил свою долю и, виляя хвостом, чавкал рядом со мной. Я видел обращенные ко мне, сияющие и щурившиеся от дыма, поднимавшегося из окуривателя, глаза партизан. Тут я вспомнил о подарке, который передала партизанам мама. Я по глупости забыл его в кармане куртки, и теперь он, наверно, весь намок… Давясь, я проглотил остатки риса и вышел к пруду. Сполоснув в нем миску, я вынул из кармана сохнущей на ветке куртки сверточек в газетной бумаге и понес в хижину:

— Это… это мама вам посылает!

Я разжал пальцы и протянул на ладони мокрый сверточек Хюинь Тану.

Отец, наблюдавший, как один из партизан чистит ружье, при этих словах поднял голову.

— Выходит, это мать тебя сюда отправила? — удивился он и развел руками, словно призывая всех в свидетели. — Ничего не понимаю! Ведь никому даже словом не обмолвился!

Хюинь Тан между тем осторожно развернул мокрую бумагу и поднял вверх нитки и иголку, показывая всем:

— Вот что нам прислали!

Партизаны весело засмеялись. Хюинь Тан повернулся к моему отцу:

— Хозяйственная женщина! Понимает, что мы совсем оборвались, и посылает нам самые необходимые сейчас предметы!

Учитель Бай, отмахиваясь от комаров пальмовым листом, улыбнулся.

— Люди знают, что мы здесь, а ведь никто из нас им не говорил! Значит, лес не может укрыть нашу хижину…

— От глаз врага укрывает, — засмеялся Хюинь Тан, — а от своих чего же прятаться!

— Верно, — кивнул учитель, — все знают, что партизаны здесь, а враг этого не знает… Только народ может обеспечить нам победу!

— Верно учитель сказал! — наперебой заговорили вокруг партизаны.

Один из партизан, расхаживающий по двору, тихо и грустно запел:

Слова постепенно стихли и погасли в ночи. Голос неожиданно стал бодрым:

— Какое еще там «смиренье», конечно, отпор! — вдруг возмутился старый дровосек. — Наша земля? Наша! Они ее отнять хотят, а мы еще «смиряться» должны? Не выйдет!

Я не отрывал взгляда от языков пламени, лижущих хворост, и не смотрел на старого дровосека. Но и не глядя я знал, что он вскочил и в запальчивости машет рукой, так сильно, что трясется его редкая бороденка. Взволнованный, полный прорвавшегося чувства, совсем другой голос напомнил мне его тогда в нашей хижине — жалко сгорбившегося, растерянного и грустного, и его смущенный смех.

— «Намбо — кровь от крови, плоть от плоти Вьетнама! Реки могут обмелеть, горы могут сгладиться, но эта истина никогда не изменится!» Президент Хо Ши Мин торжественно провозгласил это перед всем миром. Так думаем и мы с вами, сограждане. — Учитель Бай, сказав это, замолчал и посмотрел на знамя.

Вокруг стояла такая глубокая тишина, что было слышно, как стучит сердце у стоящего рядом. Ее неожиданно нарушили рыдания какой-то женщины, и сразу же то тут, то там раздались всхлипывания. Женщины, прячась за спинами друг друга, тайком утирали слезы. На высоком шесте развевалось красное знамя с золотой звездой, опаленное с одного уголка и прорванное в нескольких местах пулями. На нем играли блики костра.

Самый сильный боец обеими руками держал древко знамени отряда. По одну сторону от него стоял я, а по другую еще один мальчик, как и я, зачисленный в отряд связным. Мы оба доходили только до плеча бойцу, державшему знамя. За нами шеренгой стояли остальные партизаны. Все происходило на опушке леса, недалеко от берега реки. Вокруг полукругом стояли крестьяне, пришедшие из окрестных деревень. Сегодня многих местных жителей принимали в партизанский отряд. Мой отец и еще несколько человек, родственники которых уходили с отрядом, стояли на почетном месте у костра, рядом с алтарем родины, заботливо украшенным красными лесными цветами и большим портретом Хо Ши Мина.

Праздник начался, как только стемнело. Приветствовали знамя, пели гимн, военный представитель сказал речь о значении образования местного партизанского отряда, потом выступали с наказами, и наконец слово взял учитель Бай.

Он говорил о преступлениях агрессоров, о тех, кто сеет кругом несчастья. Он отчеканивал каждое слово и подкреплял свою речь примерами; он говорил о том, почему мы непременно победим, несмотря на то что противник в военном отношении намного сильнее нас; говорил о необходимости партизанских действий на мысе Камау. Учитель говорил спокойно, не торопясь, не повышая голоса, как человек, который твердо уверен в своих словах… Много раз его прерывали одобрительные крики и аплодисменты. Когда учитель заговорил о Хо Ши Мине, о народе Севера, который всеми своими помыслами с нами, южанами, стало необычайно тихо. Все повернулись к портрету Хо Ши Мина.

Я стал по стойке «смирно», сердце мое громко стучало. Все вокруг меня тонуло в красных отблесках пламени. В тишине было слышно, как потрескивает хворост и где-то далеко-далеко за лесом стучатся о берег волны реки…

Тишину неожиданно нарушило нерешительное покашливание моего отца. Я покосился и встретился с его взглядом. Дрожащими руками он одернул рубашку и вышел на середину. Все с удивлением смотрели на него. Не обращая ни на кого внимания, он подошел к алтарю родины и поклонился.

— Уважаемые командиры и бойцы! Я, Нгуен Ван Тян, шестидесяти одного года от роду, прошу вас выслушать меня…