Раджаб Амонов - Весна в краю родников

Дочь наших соседей, красавица Пулодо́й, свои молитвы за бездетную родственницу обращала не к кому-нибудь, а к луне:

Таких красивых девушек, как Пулодой, называли «луноликая», а самых-самых привлекательных — «красавица четырнадцатой ночи», потому что именно на четырнадцатый день своего нарождения ночное светило становится наиболее полным, без единой щербинки.

И вот эта наша луна делается все ущербнее и ущербнее. «Не испепели ее, аллах!» — взываем мы, нещадно колотя в железо, надеясь только на силу своей страстной мольбы.

Вдруг Исмаил перестает трезвонить, хватает меня за руки.

— Слышишь? — кричит он мне в ухо жаркими губами. — Прислушайся — что это там в квартале Мулча́р?

Да что там может быть? Жители Мулчара — тоже на крышах, как и во всех кварталах города. Я отталкиваю Исмаила, но он вырывает у меня из рук поднос, настороженно поднимает палец вверх и шепчет:

— Дуралей, слышишь? В Мулчаре играет горн… Пионерский горн!

Сквозь угрюмый грохот железа и молитвенные безутешные вопли к нам со стороны Мулчара катится над ночными крышами города серебряная чистая трель. Ее сопровождает звонкая дробь пионерского барабана.

Мы с Исмаилом один раз даже видели полный пионерский сбор. На горне тогда играл сам пионервожатый. Послушать останавливались и взрослые. Люди, понимавшие толк в звуках нашего национального инструмента — карная, хвалили игру пионервожатого и его горн. Звучание у горна звонкое, как бег горного ручья.

…Греметь железом перестали и на соседних крышах. Приумолкли люди, прислушиваясь к горну и не зная, как же надо отнестись к жизнерадостной музыке в такой скорбный час.

— Побежим в Мулчар, а? — предложил Исмаил.

— Давай по крышам. С крыши на крышу! — подхватил я, почувствовав себя вдруг птицей, услышавшей курлыканье родной стаи и готовой лететь к своим на сильных крыльях.

Нас охладил сердитый голос тети Мунисы:

— Что же вы побросали свои колотушки? Или у вас руки отвалились, негодники?! Возносите же молитвы к бо…

Она запнулась на полуслове, потому что глянула на небо и увидела золотой краешек диска, показавшийся из-под черной завесы!

Чистые серебряные звуки горна и звонкая трель барабана плыли под повеселевшим ночным небом. Мы примчались к школе. Да, это играли пионервожатый Маджи́д и барабанщик Сало́х. Маджид — уже парень. Ему, как и мужчинам, полагается наголо стричь голову. Но у него, комсомольца, густая красивая шевелюра обрамляет лоб. Он играет на горне и лихо встряхивает волосами, дерзко смотрит вверх, словно бросает вызов небу.

Мы были увлечены своей игрой в орехи и считали, что улица Вогат только для этого и создана. А она нужна была и для прохожих. Шли мужчины с мешками на плечах, шли женщины в паранджах и чимбе́тах — волосяных сетках. Изредка нашу стайку разгоняла то арба, то фаэтон, возницы сердито кричали на нас: «Посторонись, посторонись!»

Не очень-то нас испугаешь. Мы почти ни на миг не прекращали игру.

Но нашелся-таки один приставала-прохожий, который оторвал нас от забавы. Он растревожил нашу компанию и, сопровождая свои слова повелительным жестом, сказал скрипучим голосом:

— Отправляйтесь-ка к мечети! Возле нее хватит места для вас. А здесь, посреди улицы, какие могут быть игры!

Я на всякий случай подобрал с земли выигранные мною орехи и посмотрел, что это за чудак распоряжается нашими делами.

Это был на редкость некрасивый мужчина. На него и смотреть страшновато. Густые мохнатые брови нависли над глубоко сидящими глазками. Нос маленький и приплюснутый. Лицо багровое, в жилках. Он был среднего роста, узкоплечий, шея короткая, а животик торчит.

— Вы ведь мешаете прохожим… — увещевал он нас. — Да и задавить тут могут.

Так и не отстал, пока мы не прекратили игру. Конечно, как только он скрылся, мы сразу продолжили свое и забыли об этом чудаке.

Но на второй день я попался ему опять. Везет же мне!

Моросил дождь. Улицу развезло. Я шел в школу в каушах на босу ногу. Ступишь в грязь — беда, с трудом вытягиваешь обувь.

— Перешел бы ты на ту сторону улицы, там ведь вдоль дувала почти сухо, — раздался надо мной чей-то голос.

Я бы послушался совета, если бы, подняв голову, не увидел, кто это: тот, что вчера мешал нам играть, — Некрасивый. «Вот пристает ко всем!» — подумал я с досадой и упрямо продолжал шлепать по своей стороне. Бывают такие люди, которые уснуть в своей постели спокойно не смогут, если не поучили за день кого-нибудь уму-разуму. Все на свете должно делаться по-ихнему. Наверное, Некрасивый как раз из таких.

В тот же день, возвращаясь из школы, я увидел его еще раз, увидел, как он выручает человека из беды. И он показался мне уже не таким противным. Я не мог понять, что это со мной происходит и должно ли у людей быть так? То человек для тебя плох, видеть его не можешь, а через несколько часов этот же самый человек кажется тебе даже хорошим. Или, на худой конец, не противным.

Он шел по грязи, согнувшись под тяжестью мешка и осторожно обходя лужи. Неподалеку от мечети Вогат застряла в уличной глубокой колее грузовая машина. С натужным воем она старалась вырваться, бешено крутила колесами, вышвыривая из-под скатов грязь, но потом обессиленно плюхалась на живот.

Некрасивый прошел мимо грузовика, сгрузил свой мешок возле ворот мечети (там было сухо) и вернулся к машине. Он обошел ее кругом, поглядел под колеса. Потом кинул взгляд на прохожих, нацелился глазом на тех, кто помоложе, и весело позвал:

— Эй, видите — ишачок копытцами увяз? Вызволим, а?

Он первым подпер плечом задний борт машины, крикнул шоферу:

— Ты что, заснул, Джура́? Взяли, ребята… Раз-два!

Вытащить машину не удалось. Отряхивая комья грязи с халата, Некрасивый сказал неунывающим голосом:

— Что ж, если плечи слабы, придется поработать головой.

Его поняли. Один сходил куда-то за крепкой доской, другой приволок четыре толстенных жерди; появилась лопата. Вскоре грузовик обрадованно выскочил из ухаба, успокоенно заурчал. А шофер, высунувшись из кабины, сказал Некрасивому:

— Спасибо, Ганиджа́н-ака! Я знал, что ты не пройдешь мимо моей беды…

— Это потому, что ты сам такой! — засмеялся Ганиджан. — Ну кати, только с соображением, а не как попало…

Взвалив мешок на плечи, этот человек пошел своей дорогой, а я подумал: дойдет ли он туда, куда ему нужно, если будет во все вмешиваться?