Раджаб Амонов - Весна в краю родников

…И вот опять три недели недомогания. Пропущены занятия в школе.

Меня снова потянуло на зеленую лужайку, под кружевную тень ив. Медленно спустился я на дрожащих от слабости ногах с пригорка, растянулся на траве и сквозь листву устремил взгляд в чистое голубое небо. Ничего у меня не болело, на душе было от этого благостно. Величайшее богатство — здоровье! Недаром люди, сев вокруг дастархана, прежде всего взаимно желают друг другу быть здоровыми, почитая это основой душевного покоя, мира и благосостояния в доме.

Со стороны нашего домика донесся звонкий голос Мухтара, искавшего меня. Это сын моего дяди Устокурба́на, которого я очень люблю и слушаюсь.

Мухтар бежит ко мне с маленьким Али, они на ходу предлагают мне затеять игру в охотников. Можно ли играть сегодня как-нибудь по-иному, если у Мухтара есть такой великолепный пистолетик, стреляющий крошечными пульками, — подарок отца.

Из-за деревьев появляется с бабушкой и сам дядя Устокурбан. Он пришел навестить меня.

Мы, мальчишки, затеваем шумную игру. Бабушка то и дело покрикивает, чтобы я старался поменьше бегать, а то закружится голова, усаживается с дядей Устокурбаном — своим младшим братом — и ведет с ним какой-то долгий серьезный разговор. О чем они там так сосредоточенно толкуют? — поглядываю я в их сторону, не догадываясь, что там сейчас решается моя дальнейшая судьба…

После того как мы все дружно отобедали, Мухтар предлагает мне и Али снова идти играть. Бабушка им разрешает, а мне говорит многозначительно:

— Ты пока посиди с нами. У твоего дяди к тебе дело…

Дядюшка Устокурбан начинает издалека, мне и не сообразить, о каком деле будет речь.

— Отец твой был добрый человек и прекрасный мастер, — говорит дядя проникновенно, поглаживая рукав своего халата. — Люди всегда желали носить сапоги, сшитые Амонбоем, твоя бабушка может тебе это подтвердить — верно ведь, сестра? Самые завзятые франты заказывали обувь только ему. Мастеровой человек, как и дехканин, зарабатывает свой хлеб честным трудом, окружен уважением. Знаю это по себе. Сапожное дело — профессия почетная, заработок дает. В наше, советское время мастеровым людям стало трудиться куда веселее. Ты поглядел бы, племянник, как дружно мы работаем в артели, созданной твоим отцом Амонбоем.

Я все еще не понимаю, к чему клонит дядюшка Устокурбан. Он делает паузу и произносит неожиданное:

— Мы тут посоветовались с бабушкой и решили так: если хочешь — обучайся отцовскому ремеслу. Всякий, кто продолжает дело своего отца, бывает счастлив!

— Если унаследуешь отцовское мастерство, душа твоего отца тоже порадуется, — подхватывает бабушка.

Я молчу, ошарашенный этим разговором, пытаюсь сообразить, как же будет с моими занятиями в школе? Когда и как я успею учиться сапожному ремеслу?

— Месяцев пять-шесть тебе придется, конечно, походить в учениках сапожника… — доносится до моего слуха голос дяди Устокурбана, что-то говорит и бабушка.

Теперь понятно. Со школой надо прощаться… Горько делается у меня на сердце, но думаю я в эту минуту прежде всего о бабушке, а не о себе — так уж привык. Бабушке тяжело, она истратила за время моей болезни все свои маленькие сбережения. Как свести концы с концами? Наверное, об этом она и советовалась со своим братом. Дядюшка Устокурбан и придумал свое: отдать меня в подмастерья. А что могу придумать я, чтобы помочь бабушке? Что-нибудь иное? Конечно, нет.

Размышляю я о своей судьбе, о школе, которую приходится оставить, быть может, навсегда. Дядюшка Устокурбан словно бы угадывает мою мысль и говорит утешительно:

— Понимаю, племянник, в наше время самое умное — учиться наукам. Однако рассуди еще вот что. Грамотой ты уже владеешь, читать-писать умеешь. Отец твой очень уж грамотным не был…

— Грамотным не был, а стал председателем артели! — вставляет бабушка.

Дядя Устокурбан, утвердительно кивнув, продолжает свою мысль:

— Да, мальчик, все дело в самом человеке: если он разумен, ему будет все удаваться. Если ты нравом и умом пошел в отца, хороший из тебя получится сапожный мастер, поверь мне!

Бабушка и дядя, наверное, полагали, что им придется долго уговаривать меня, потому что они знали, с каким увлечением учусь я в школе.

Нет, незачем меня уговаривать. Я и так вижу, что другого выхода у нас нет. Сама жизнь решила за меня. «Старшие правы: разве плохо продолжать то, чем занимался так успешно мой отец?» — утешаю я себя и твердо говорю дяде Устокурбану:

— Завтра я приду в мастерскую, стану подмастерьем!

Располагалась артель в центре города. Небольшой дом стоял на берегу ручья в квартале Чармгари́. Одна комната была довольно просторная, такая, что в ней разместились человек двадцать мастеров, хоть и в тесноте. Перед каждым стоял на полу чурбан — рабочий «стол», как бы верстак. На нем чего только нет — железный выщербленный пест, на который насаживают ботинок или сапог, чтобы подбить подметки; большие и малые шилья, ножи с косыми лезвиями и рукоятками, обмотанными лоснящейся кожей; гвоздики в коробочках из-под ваксы… К вкусному запаху кожи и дегтя примешивался горьковатый запах табака.

Дядя мой сидел отдельно, в маленькой светлой комнатке, примыкающей к мастерской.

Сразу видно, что у дяди особая работа. Перед ним тоже стоит невысокий чурбан, но такой толстый, в два обхвата, что поверхность его действительно просторна, как стол. В отличие от рабочих мест других мастеров перед дядей нет ни железной лапки, ни молотков, ни шильев. Ни единого гвоздика да и вообще ничего железного, если не считать двух-трех ножей, больше похожих на широкие долота с косо срезанными лезвиями. Это ножи для раскроя. Вон лекала — выкройки из толстого картона.

Дядя кладет перед собой кожу в несколько слоев, на них выкройку. И обводит эту выкройку острым, как бритва, лезвием ножа, рассекая кипу кож. Вот и получились будущие голенища. Сразу столько заготовок!

Из большой комнаты выходит один из мастеров, пересчитывает заготовки, уносит и раздает мастерам, которые и сошьют голенища.

А мой дядя тем временем уже занялся другой операцией: наложив на новую кипу кож лекало поменьше и иного рисунка, он вырезает заготовки союзок.

Я понял, что без моего дяди мастерская жить не может. Он закройщик. Любая обувь начинается на его верстаке, под его рукой. Иногда, если он заговорится с кем-нибудь из приятелей, забредших распить с ним чайничек чая, и промедлит с кроем, у мастеров замирает работа. Они заглядывают к дяде — как, мол, там у тебя, скоро ли дашь заготовки?

Подметки из толстенной, такой приятной на ощупь сверкающей кожи тоже кроит дядя, подкладку для обуви из плотной белой ткани — тоже он. Только шить ему не приходится, хотя при случае он сумеет стачать сапоги не хуже любого из сидящих в большой комнате.