Раджаб Амонов - Весна в краю родников

Мой отец, член Коммунистической партии, охотно вступил в артель обувщиков, да еще сагитировал и других сапожников-кустарей. Некоторое время спустя его избрали председателем.

— Он был человек энергичный, — вспоминал ака Асрор, — его хватало на всё. Он и вожак артели, и член горкома партии, и председатель своего квартального комитета. О чем бы ни шла речь — об интересах всего города или нуждах жителей лишь одного жилого квартала, всегда Амонбой действовал без пустых слов.

Как я сужу по таким рассказам об отце, больше всего сил у него уходило на дела артельные. Вероятно, самое трудное заключалось не в том, чтобы собрать сапожников под одну крышу, а в том, чтобы по-новому организовать их работу, снабдить мастеров всем необходимым. Наш сосед, дядя Мирджама́л, был доволен тем, что трудится в артели. Помню, как он рассказывал:

— Раньше, бывало, пока засядешь за шитье пары сапог, набегаешься вдоволь, язык высунешь: ты, кустарь-одиночка, сам обязан и кожу достать, и клей, и воск, всеми сортами гвоздей и нитками обзавестись… А если из подмастерьев в мастера переходишь — сколько нужно всего приобрести: ножницы, ножи, напильники, чурбан, куву [6] Кува́ — тяжелый пест для разглаживания швов на коже. … Кое за чем даже в Ходжент либо в Ташкент приходилось ехать. А сшил сапоги — опять тебе покоя нет: кому и где их продать, чтобы не прогадать? В артели же у человека голова не болит, он сидит и спокойно работает, да не один, а с людьми, с которыми можно толковать о житье-бытье, не отрываясь от дела. Шьем мы сапоги по-фабричному, а это быстрее и легче.

О фабриках я в то время не имел представления, но догадывался, что работа «по-фабричному» — это когда в артели каждый мастер делает лишь свою часть дела. Один шьет верха и голенища, другой «накидывает» подметки, третий расписывает цветные узоры и т. д. Сапог переходит из рук в руки, словно по конвейеру.

Сбытом изделий мастера не занимались вовсе, это забота правления. Дядя Мирджамал говорил про моего отца, что он умел заботиться о соблюдении всех таких новых порядков.

— А умел потому, — вспоминал Мирджамал, — что не мог терпеть, если люди хотят работать, но что-то им мешает.

Мне было жаль, что отец умер рано и я почти не успел сам узнать, каким же он был человеком. Я внимательно слушал каждый рассказ о нем, чтобы иметь представление еще о какой-либо его черте.

Например, дядя Фазил вспоминал, что мой отец еще в молодости был рассудителен и не любил, если в их компании кто-нибудь задирался, бахвалился силой. Это тот самый дядя Фазил, который вытащил из воды моего братишку. Одни называли его Фазил-кулинар, другие — Долговязый Фазил.

Многие приятели отца вспоминали, что всегда считали его в своем кругу вожаком, хотя сам он и не старался верховодить.

Для меня отец был просто отец, и я при его жизни даже не задумывался, какой он человек. Мне казалось, что он был, есть и будет всегда. Хотелось почаще находиться рядом с ним, но это не получалось из-за его занятости.

Но однажды он пробыл со мной чуть не целый день. Запало мне это в память, может быть, из-за подарка: отец принес мне новенькие сапожки. Какая это была обнова! У меня даже дух захватило. Черная матово сверкающая кожа, голенища расшиты цветными нитками…

Бабушка и мама провожали меня и отца на прогулку, любовались моей новой обувью, напутствовали: «Пусть счастливо носятся твои сапоги, мальчик!»

Погода стояла ясная, под ногами было сухо. Настоящее наслаждение было вышагивать в таких красивых сапожках, видеть, что встречным они тоже нравятся. Отец держал меня за руку, здоровался со многими из прохожих, с некоторыми останавливался перекинуться парой слов. Мне все эти взрослые разговоры были неинтересны или непонятны, но я все равно не скучал, потому что имел чем заняться: я разглядывал, кто как обут. Пожалуй, сравниться со мной не мог бы никто! Одни шли в и́чигах [7] Ичиги — сапоги из тонкой кожи, на тонкой подметке; носятся с галошами. , другие в кауша́х [8] Кауши́ — кожаные галоши с низким задником. , многие — тоже в сапогах, но разве это такие же новенькие сапоги, как у меня? Встретился статный парень в фасонных сапогах на высоких каблуках, я уже хотел было позавидовать ему, но вовремя заметил, что его голенища без узоров.

Отец привел меня в чайхану Хавзи Морон. Здесь приятели отца усадили нас рядом с собой на тахту возле хауза. Мы пили чай, ели вкусные свежие лепешки. Потом зашли в чайхане в комнату с одним окном. Здесь стоял стол, на нем чернильница и какие-то бумаги. Несколько стульев. Отец усадил меня в сторонке, сам сел за стол. Начали приходить люди. Одни просто разговаривали с отцом, что-то спрашивали, о чем-то просили. Другие подавали ему свои бумаги, тогда отец доставал из ящика стола нечто вроде перстня, прижимал эту штуку к залитой чернилами тряпице в жестяной коробочке, зачем-то дул на нее и прикладывал к чужой бумаге. Я заметил, что от этого на листах возникал один и тот же рисунок и одни и те же буковки.

— Папа, что это у тебя? — спросил я, когда мы остались в комнате одни.

— Это, сынок, печать нашего квартального комитета. Я ведь председатель. У меня должна быть печать.

— Разве печать бывает такая? Это перстень!

— Ты прав, сынок, — рассмеялся отец. — Но погляди-ка, что вот тут вместо камешка, который должен быть у каждого перстня?

— Буковки вырезаны. Может быть, это твое имя? — сообразил я.

Отец опять рассмеялся и потрепал меня своей жесткой ладонью сапожника по голове. Я думаю, ему, как и мне, нравилось, когда мы вместе, даже если мы ничем особенным не занимались.

Как ни странно, дома я с отцом общался реже всего. То он поздно придет — мы уже спим, а утром встанешь — его уже нет, он в артели. То у нас гости, и родителям не до меня.

Гостям отец всегда был рад. Помню, как-то в начале лета к нам пожаловало по какому-то поводу очень много народу. Это было за городом, куда мы только что перекочевали. Сады у горожан пышные, ухоженные, многие жители любили проводить там лето. Если нет своего сада, можно взять в аренду на какой-то срок.

Сад, который мы арендовали, был большой, с прудом, стройными серебристыми тополями. Домик с террасой. Нарядные и веселые гости насладились шурпо́й [9] Шурпа́ — мясной суп. и пловом, выпили виноградного вина, а потом принялись слушать диковинную «поющую машину», которую принес кто-то. Это был небольшой ящик с карна́ем [10] Ящик с карна́ем — граммофон. Карна́й — труба, музыкальный инструмент. , он пел песни словно человек, не отличишь. Гость, заводивший «машину», пробовал было объяснить ее секрет нам, мальчишкам, сбежавшимся сюда со всех садов. Но мы так ничего и не поняли, остались при своем мнении: внутри ящичка сидит очень маленький человек с громким голосом. Попросят его — он поет, не попросят — молчит.