Ксения Львова - Настойчивый характер

- Желаю.

- Ну, валяй. С завтрашнего дня так и будет, и ты наверняка справишься, и тебя отметят даже.

Говорил я это, стиснув зубы, и против своего характера… Грунюшкин с удивлением похлопал на меня своими неприятными глазами и ничего не сказал.

Гриша вечером мне объявляет:

- Напрасно вы с Антоном заварили эту кашу. Мы все равно с ним погибнем.

- Что ж, выбросить его за забор? - воскликнул я.

- А куда хочешь. Работать с ним я не согласен.

- Это по-комсомольски, Гришка, - один за всех и все за одного?

- Ну и бери его к себе.

- И возьму!

И взял. А к ним перебросил из своего звена Петра Иваныча, хоть и жаль было до слез. Замечательный, самоотверженный парень! Это действительно будущий скульптор. Насколько же он тонко работает! И, точно муравьишка, шевелится, шевелится без перебоя!.. Ладно! Отдал Петра Иваныча! А на его место встал Семка Грунюшкин со своими зелеными глазами и башкой клином.

Антон говорит:

- Молодец, Павлуша. Я, по правде сказать, от тебя не ожидал, что ты с Петром Иванычем расстанешься.

Подумал я, усмехнувшись: «Ясно, тебе это по нутру, ибо это есть объективный подход, твое любимейшее дело. А меня от него мутит и делается разлитие желчи во всем организме…»

Лишиться Петра Иваныча мне было страх как тяжело. Привык я, что он у меня с правой руки шевелится. Переставляет опоки моментально, формует с душой!

Говорю своему брату:

- Как видно, комсомол тебя еще мало вырастил, что ты хочешь только сливки снимать, а на черновую работу неспособен. Кто обещал Антону всем коллективом подымать Грунюшкина?

- А тебя комсомол вырастил, что ты мог убежать? - первый раз бросил мне упрек мой брат, затаивший на меня жгучую обиду. И грубо добавил: - Я лично желаю выполнить план, а на остальное мне наплевать. Ученый тоже отказывается с Грунюшкиным работать.

- Хороши вы оба!

Грунюшкин, разумеется, не подозревал об этой трагедии между нами по случаю его особы. Небывало веселый он встал за верстак рядом со мной (видно, солоно ему приходилось от Ученого с Гришкой) и радостно спрашивает:

- Ты считаешь Павка, что наша группа в силах рабочих перекрыть?

«Ого - думаю, - куда дело пошло»…

- Ясно, в силах. На это и гнем.

- И тогда что? Меня тоже отметят, это ты верно сказал?

- А ты думал как?

- Меня сроду не отмечали.

- А за что тебя было отмечать?

- Ну, если правду ты говоришь, что отметят, тогда… - И замолк. Вижу, сильно волнуется. Побежал за опоками.

«Вот, - думаю, - странность какая. Никогда не ожидал».

В этот день он заформовал двенадцать опок, на пять опок больше, чем в те дни, когда его временно переводили на формовку. За целую смену слова ни с кем не сказал, весь провалился в работу.

Подходит Немцев, молча наблюдает за Грунюшкиным и мигает мне:

- Могу сообщить новость.

- В чем дело? Говори.

- Тайна. Идем воды попить.

Около бака с водой сообщает, что Грунюшкину пришло открытое письмо из Краснодара. Пишет мать: «Узнала про тебя от вашего мастера, приехавшего в командировку, что ты жив. За то, что ты остался живой, купила тебе часы. Мастер тебе привезет как мой подарок».

- Открытка у него под подушкой, - добавил Немцев. - Он еще не знает. Очень интересно!

- Что особенного в этой новости? Если не врешь, то можно только порадоваться за Грунюшкина.

- Нет, интересно, как он примет это событие. Ты же знаешь его… Часы! Все ж это вещь ценная. Часы!

- А ты бы как принял?

- Я? - Немцев пошевелил своими тончайшими губами вруна, видимо растерявшись перед моим взглядом.

ибо я был в тот день крайне злой. - Я… не знаю… А ты сам что стал бы делать?

- Я прежде всего не стал бы читать чужие письма,-отрезал я свирепо.

Разумеется, я не набросился бы гак ни с того ни с сего на Немцева, будь я в другом настроении. Но у меня все сильнее назревала обида и отдаленность от Антона. А отношение Антона фактически было для меня все, сколько бы я ни гордился и не обманывал сам себя. Федор тут был ни при чем.

- И пошел ты от меня! - закричал я. - Чего привязался со своим враньем? Ступай лучше, работай.

- Ой, ой, какой форсистый? Подумаешь. Если староста, то уж и нос задираешь? - огрызнулся Немцев. - Не забывай, что у самого рыльце в пушку… Беглый.

Больно кольнули эти слова.

«Ого, как они все против меня затаили… И Гришка, и этот…»

И я вдруг понял, что между мной и Антоном, пожалуй, я сам клин вбиваю. С его стороны ничего против меня не было, кроме объективности. Дурак я, дурак… Так я могу всех лишиться… Если я, не жалея себя, поставлю на путь истинный Грунюшкина, то Антон снова будет моим близким другом!..

Вот где наступает сущая пытка, и я поистине вынужден менять свой характер!

Придя в общежитие с завода, я заметил, что Немцев уже всех нашпиговал своей «новостью», и ребята с ожиданием смотрят на Грунюшкина, который приблизился к койке, сел, и уже собирался растянуться, как в этот миг его рука попала на письмо. Он взял и начал читать. Вдруг… (Я уже, кажется, говорил, что этот тип никогда не пролил ни одной слезы, даже когда его колотили)… вдруг мы все увидели, как Грунюшкин закрыл лицо руками и выбежал вон из комнаты.

- Вот здорово, - удивленно воскликнул Немцев. - Там же про часы, а он ревет…

- Это в основном письмо от матери, осел ты, - веско заметил Ученый. - Первое письмо из Краснодара после немецкой оккупации! Вот до чего довело тебя вранье, несчастный варвар, что сердце твое обратилось в кирпич. Чудо, что мать Грунюшкина осталась жива. Ее вполне могли немцы уничтожить. Понял ты?

И всем стало так смутно от слов Ученого, оттого что больше никто не знал о своих родных в Краснодаре.

Грунюшкин вернулся и лег. После слов Ученого никто не решался его задевать. А от слез его так у меня защемило сердце, что я не мог найти себе места весь вечер… Черт знает, насколько легче дурно относиться к человеку, чем хорошо. Хорошее отношение вызывает что-то болезненное и тревожит, а плохое оставляет равнодушным.

Вот с Антоном… Не уважал бы я его так безумно, и был бы совершенно спокоен. А то мучайся и чего-то ищи в себе особенного.

И пусть так! Тяжело, но я лучше согласен на это!

Грунюшкин стал работать замечательно. Однако жадность его оставалась прежней. Но это уж он, по видимому, унесет с собой в могилу…

На производстве попросят у него угольничек или гладилку, или крючок - такой плевый, можно сказать, инструмент, - ни-ни, никому не даст. Разве так допустимо в комсомольском коллективе? Или вчерашний случай: заболел Лукьянов. Надо ему отнести в больницу сахару. Ни у кого нет, а у Грунюшкина - целый мешочек в сундуке - Немцев сам видел. Так и не дал ни крупинки. Сидит, улыбается, как волк, и не дает…

А в общем, чего я разоряюсь. Лишь бы хорошо работал и не мешал выполнять план. Так и скажу Антону: «Твое задание выполнил. А насчет жадности семкиной - заявляй его прадедушке, который наверняка был единоличником, имел просорушку и держал штук пять батраков. Оттуда и пришла к Семке эта жадность. Могу я ликвидировать ее в какие-нибудь месяцы или дни, когда тут столетиями пахнет? Мне лично моего ничего не жаль. Пожалуйста, приходи и бери. Но как я могу внушить другому?..»