Ока Городовиков - В боях и походах (воспоминания)

В церковные праздники мы шли вне всякой очереди в караул. Мы несли неисчислимые наряды. Когда казаки отдыхали, мы выполняли за них всю грязную работу: убирали навоз, чистили уборные, таскали мусор — и так без конца. За день умаешься, как тощая лошадь на пахоте. Не успел шагнуть в казарму, опять кто-нибудь кричит:

— Эй, калмычье косоглазое!

Попробуй оборонись словом — обидные прозвища полетят изо всех углов казармы.

Кормили в полку скверно. Весь наш дневной рацион состоял из сырого, часто пополам с поло́вой хлеба, полфунта мяса, кислой капусты, каши и кипятку. Чаю и сахару не полагалось. По утрам вместо чаю приносили на десятерых бачок кипятку и немного черствого кислого хлеба. Вода в бачке была мутная, в одном и том же бачке обычно варили суп и кипятили воду.

На тощем солдатском пайке, на корме для коней наживали большие капиталы подрядчики, каптенармусы, офицеры, командиры сотен.

От скверной пищи мы часто мучились животами. Чтобы избавиться от изжоги, мы соскабливали, а иногда просто слизывали мел со стен казармы. За это «лекарство» нам обычно крепко доставалось. Приходил урядник, выискивал виновника; если не находил, брал первого попавшегося ему на глаза, ставил под ружье, или, как метко выражались казаки, «на солнце ковер сушить».

Наконец нас распределили по взводам. Я попал в первый взвод. От моих восьми рублей, взятых из дому, оставались гроши. Да и эти гроши пришлось отдать дядьке. Началась учеба. Я учился упорно и вскоре выучился читать и писать, стал рубакой, стрелком и джигитом. Начальство начало поговаривать, что я буду со временем неплохим кавалеристом.

В 1904 году в Варшавском военном округе происходили маневры. Меня вызвал командир сотни и говорит:

— Ты, Городовиков, у меня в сотне самый лихой и отчаянный наездник. По приказанию командира корпуса нужно съездить за заказным письмом на станцию. Предупреждаю тебя, что противник — в белых фуражках. Смотри не попадись.

— Не попадусь, ваше благородие, — ответил я и поскакал за письмом.

До станции я добрался благополучно, получил письмо на имя генерала. Отправился в обратный путь. Примерно на полпути я увидел, что сбился с дороги. Поехал наугад, попал в густой, темный лес. Ясно, заблудился. Местность совсем незнакомая. Поглядел в небо, вижу — курится дымок. Значит, жилье близко. Поехал на дымок. Подъехал к домику лесничего. Смотрю, шесть всадников в белых фуражках. Неприятель! Я быстро повернул лошадь и стал удирать. Не тут-то было! Всадники пустились за мною вдогонку. Я решил ни за что не сдаваться. Взял пику на руку и стал отбиваться, совсем забыв, что маневры не война, а игра.

Я знал, что стоит лишь поддеть пикой мундштучный повод, как лошадь взовьется на дыбы. Первый подскочивший ко мне драгун не смог удержаться в седле и очутился на земле, а его лошадь, испугавшись, умчалась в сторону. Ловко орудуя пикой, я выбил из седел еще троих, двоих оставшихся отогнал от себя и пустил во весь карьер своего дончака. Таким образом, донесение не попало в руки «противника», а о проявленных мной сметливости и мужестве посредники сообщили в ставку.

Адъютант, принявший от меня пакет, велел подождать. Потом появился офицер генерального штаба. Он передал мне благодарность от самого царя, а адъютанту приказал записать мои имя и фамилию.

Кончились маневры. Командир полка объявил перед строем мне благодарность. Полк ушел на зимние квартиры, и все понемногу стали забывать маневры. Но однажды командир эскадрона построил солдат и объявил, что царь за проявленное геройство и сметку на маневрах жалует рядового Городовикова грамотой и серебряным рублем. Тут же перед строем командир эскадрона вручил мне рубль и пакет с грамотой.

Командир эскадрона возбудил ходатайство о назначении меня в учебную команду. Командир полка не возражал: хотя я был почти неграмотным, царский рубль явился своего рода аттестатом. Приемная комиссия решила зачислить меня в учебную команду без экзаменов.

Быстро пролетело время. В учебной команде я считался одним из лучших солдат. Через шесть месяцев после окончания учебной команды меня произвели в младшие унтер-офицеры.

В это время шла русско-японская война. 9-й донской кавалерийский полк получил распоряжение отправиться на фронт. Предстоял далекий и трудный путь из Польши на поля далекой Маньчжурии. Полк выступил, но до места назначения не дошел. Началась революция 1905 года. Волнения прокатились по всей России, перебросились в Польшу, и полк возвратили обратно для подавления революционного движения в Польше.

Наш командир сотни был жадный и любил деньги. На маневрах, по его указанию, мы промышляли у крестьян корм для коней, а добрая половина полагающегося от казны коням фуража оставалась командиру как «экономия».

Сотенный созывал взводных урядников на «инструктаж» и говорил:

— Чтоб воровать что — ни под каким видом! Воровать, братцы, от бога грех, от людей стыд. Надо уметь по-казачьи взять так, чтобы никто не видел. Понятно?

Взводные отвечали хором:

— Так точно, ваше благородие!

— Лошадям нагрузка будет большая, а овсеца придется уменьшить. Но смотрите, чтоб лошади в теле не упали. Ежели что, шкуру спущу... Понятно?

— Так точно, ваше благородие, понятно!

— Имейте в виду: у меня три дочери, стало быть, надо по крайней мере три тысячи приданого. Понятно?

Взводные делали соответствующие выводы, и командир сотни здорово наживался во время маневров «на приданое дочкам».

В мрачных казармах воздух был вечно спертый и пропитанный запахом прелой шерсти и промокших портянок. Спали мы на деревянных нарах, вповалку. Постельного белья не полагалось. Привезенный из дому мешочный матрац набивали гнилой соломой, подкладывали под голову соломенную подушку — вот и вся постель. Клопы, блохи, вши были постоянными жильцами казармы.

До чего хотелось вырваться из опостылевшей казармы, уйти в степь, хоть на минуту почувствовать себя вольным! Но разве это возможно? Дезертировать бесполезно. Куда пойдет калмык? Домой, в станицу? Там все равно найдут, и будет еще хуже: отошлют в тюрьму. Тогда навсегда распрощайся со степью зеленой, с донскими станицами, с семьей!

Существовал, правда, один секретный и верный способ освободиться от службы. Об этом способе по ночам шептались калмыки. Служил в полку некий фельдшер, который за двадцать пять рублей снабжал желающего освободиться каким-то страшным, им самим составленным зельем.

Знали ребята, что дело это рискованное. И все же, доведенные до отчаяния муштрой и издевательствами, шли к фельдшеру. «Добрый человек», взяв задаток, давал калмыкам бурую жидкость и поучал, как пользоваться ею. Снадобье было сильнодействующим ядом. Через некоторое время солдат начинал болеть, шел на комиссию и увольнялся. Из восемнадцати калмыков, призванных вместе со мной в армию, тринадцать освободилось «по чистой». Помню, с какой радостью они уезжали домой, к семье. И как мы им завидовали! Денег у нас на «лекарство» не было: жалованья мы получали двадцать восемь с половиной копеек в месяц, да и то полкопейки вычиталось на свечи и лампадки к «святым иконам»,