Ока Городовиков - В боях и походах (воспоминания)

Вернулись мы домой совсем нищими. Младшие братья и сестры есть просят. Дома холодно, грязно. Гилюнги отобрали у нас последнее. Снова надо работать, работать, работать! И я работал у своего коннозаводчика за пятерых.

Осенью, когда в Сальских степях начинает задувать пропахший пыльной горечью суховей, писарь вручил мне повестку с печатью станичного атамана. В повестке мне предлагалось явиться на военную службу в Девятый донской казачий полк.

Калмыки Сальского округа издавна считались лихими наездниками. Они слыли бесстрашными воинами. За это царское правительство выделило их из среды других «инородцев». С начала девятнадцатого столетия «по милости царской» калмыки служили в донских казачьих сотнях.

«Царской милостью» весьма гордились калмыки-богачи. Беднякам же эта «милость» обходилась недешево. На службу нужно было прийти со своим конем, с седлом, с острой казачьей шашкой, с полной обмундировкой: шинелью, мундиром, шароварами, фуражкой, сапогами, бельем. Денег на покупку всего этого бедняку взять было неоткуда. И впрягался бедняк в кабалу к богатею, работал за гроши день и ночь. Но денег все равно скопить не удавалось. Приходилось просить помощи у станичного атамана, унижаться. Превеликих трудов стоило снарядиться бедняку калмыку в далекий путь.

Мне пришлось заложить свой земельный пай на шесть лет, чтобы купить коня, шашку и снаряжение.

Наступил день отъезда. Вместе со мной уезжало восемнадцать молодых парней-калмыков. Нас провожали матери и сестры. На станичной улице отчаянно рыдала гармошка. По всей станице лилась пьяная песня. С нами прощались, будто провожали навек. Наконец урядник скомандовал:

— По коням!

Мы сели на оседланных коней. Облако пыли скрыло от нас родные лица.

Походным порядком мы прибыли в Новочеркасск. Остановились на погрузочной станции. Командир сотни повел нас в город на обед. Это был первый город, который я увидел в жизни. Мне все казалось необыкновенно красивым. Я шел в самом конце колонны. Мне страшно захотелось одному погулять по городу. Я шепнул товарищу:

— Сбегаем за папиросами!

Он согласился. Незаметно для командира мы отошли в сторону и бросились бежать. Купив папирос, мы пустились догонять нашу сотню, но товарищей нигде не было видно. Целый день пришлось нам бродить по городу. Никто нас не понимал — ведь мы почти не говорили по-русски. Пошел дождь и промочил нас до костей. Мы искали вокзал и никак не могли его найти — все дома, как близнецы, были похожи один на другой. Поди узнай, который из них вокзал. Наконец какой-то прохожий сдал нас жандарму.

Жандарм узнал, кто мы такие, и отвел в комнату дежурного по вокзалу. Здесь сидел военный комендант. Он приказал нам остаться у него до утра. Завтра с десятичасовым поездом он отправит нас догонять нашу сотню.

Комендант ушел, оставив нас с писарем и казаками. Писарю было скучно. Он стал расспрашивать нас:

— Кто вы такие? Откуда?

Наконец он сказал:

— Вот что, молодчики! Вы, наверное, умеете танцевать по-своему, по-калмыцки.

Я ответил:

— Умеем.

— Ну, так вот, — важно заявил писарь, — я приказываю вам до самого утра танцевать и петь на своем языке, а ежели вы моего приказания не исполните, то знайте, завтра я вас никуда не отправлю.

Началась мучительная ночь. Сначала пошел я танцевать. Танцевал долго, голова кружилась от голода, и ноги не повиновались. Потом танцевал мой товарищ. Потом снова я. Набралась полная комната людей — все пришли полюбоваться на «чудо», отысканное писарем. Все смеялись над нами, а я все танцевал и танцевал. Писарь не унимался. Довольный своей выдумкой, он командовал:

— А ну, танцуй еще! Танцуй, танцуй, не то никуда не отправлю!

К счастью, пришел комендант. Все разошлись. Наш спаситель отвел нас в поезд. Поезд тронулся. На станции Лозовой мы с радостью увидели наш состав. Командир сотни пожурил нас и велел в наказание отдневалить сутки по вагону. Но разве это было наказание? Я готов был дежурить не сутки, а год, лишь бы не плясать больше для проклятого писаря!

Мы ехали в вонючих теплушках, на которых белой краской было написано: «40 человек, 8 лошадей».

Донской полк стоял в маленьком городишке Янове, в Польше, в девяноста верстах от железнодорожной станции Люблин. Все дальше и дальше удалялись мы от родных Сальских степей. Мелькали станции, поля, деревни. Сначала мы пытались шутить, разговаривать, петь песни. Кто-то наигрывал на гармонике. Потом все смолкло. Каждый думал о предстоящей службе в полку.

Думы были невеселые. Слишком много рассказов наслушались мы от бывалых стариков!

Наконец мы прибыли в Люблин, а из Люблина в Янов, в полк. Нас встретил сотенный вахмистр. Рядом с ним стояли дядьки-ефрейторы. В первый же день прикрепленный к нам дядька предупредил:

— Без моего разрешения в город не ходить. Тут полно жуликов, они вас начисто оберут. Деньги сдайте мне. В город ходить только со старшими.

После переклички пошли в казармы. Старые бревенчатые казармы стояли на краю грязного городишка. Шел косой мелкий дождь. Крыша протекала, на полу и на нарах растекались мутные лужи. Тут нас и расположили.

Сразу же пришли земляки-старослужащие. Расспросили про житье в станице, про родных, а потом скомандовали:

— Ну, зелень! Ставь магарыч дядькам, чтобы не обижали, не драли да учили получше.

Мы порылись в карманах, собрали остатки денег и передали дядьке-ефрейтору. Дядька побежал за водкой.

Так началась казарменная жизнь...

Зимой все дыры в стенах казармы затыкали лесным мхом. Спать было холодно, не попадал зуб на зуб. По утрам урядник Куличкин — эдакое толстомордое обрюзгшее животное с тусклыми глазами — обучал нас «словесности». Урядник ненавидел калмыков, считал их «нехристями», «инородцами», называл «калмычьём косоглазым». Заложив руки в карманы, он ходил перед своими учениками и командовал:

— А ну, Городовиков, изложи мне титул государыни императрицы!

Титул царской жены был длинный и путаный. Я начинал:

— Ее императорское величество госуда...

— Не так! Повтори еще раз.

— Ее величество государыня Александра...

— Не так! А ну-ка, повтори еще раз!

— Ее императорское Александра Федоровна...

— Ты у меня запомнишь! — тычет кулаком в лицо Куличкин. — Я тебе покажу! Повтори еще раз!..

На изучение титула царицы или какой-либо из ее дочерей уходило несколько занятий. Титул твердили до седьмого пота. И, как водится, чем больше заучивали, тем больше сбивались и ошибались, к великому неудовольствию Куличкина. Урядник изощрялся, чем бы допечь ненавистных ему молодых калмыков. Он сразу отделил их от других казаков, зажиточных кулацких сынков. За наш счет Куличкин облегчал своим землякам тяжелую службу.