Владимир Добряков - Не родись красивой…

Можно, конечно, и не смотреть на потолок. Вошла в кабину, поехала. Но вот вчера меня озарило. Невольно подняв глаза вверх, я вдруг… увидела, скорее, угадала: да это же — фашистский знак. Там конец «хвоста» влево загнут, и там вправо. Другие, правда, не очень похожи, однако это вроде уже и не имело значения: я чётко видела отвратительную и пугающую свастику. Сейчас вижу, завтра, послезавтра… Только этого «удовольствия» не хватает мне в жизни!

Тогда и придумала свою тайную ночную операцию. Чтобы никто не знал. Даже мама. Уж мама-то ни в коем случае не должна знать и догадываться. Ни за что не пустила бы меня. Зато удивится-то! Куда подевалась эта гадкая каракатица? Кто замазал? А я и вида не подам. Только одна знаю. Вот так!.. А если про «фашистский знак» ещё кто-то догадывался? Тем более надо его уничтожить.

Чтобы какому-то злоумышленнику водить горящей свечкой под высоким потолком, малюкая препротивную свастику-каракатицу, времени ему наверняка понадобилось намного больше, чем мне замазать это гнусное свинство. Всего три раза обмакнула ватную кисть в банку с зубным порошком. От моей «побелки» потолок выглядел пока не очень красивым, но я знала: эти места скоро должны подсохнуть. «Ладно, — подумала с облегчением, — что могла, то и сделала. — А потом улыбнулась, тряхнула кистью. — Фашизм в нашем подъезде не пройдёт!»

Ещё пришлось поволноваться, когда, поднявшись по лестнице, входила в приоткрытую дверь. К счастью, всё обошлось. Я быстренько поставила будильник на стол, накрыла «Анюткой», скинула халат и спрятала его в шкафу. Через минуту, взволнованная и довольная, уже лежала в своей кровати.

Я проснулась, когда дом Митьки Звонарёва вовсю освещало солнце. А будильник на столе показывал начало десятого. Но почему? На нём же «Анютка» должна сидеть. Значит, мама заходила в комнату, может быть, наводила порядок. И, наверно, удивилась, что я так крепко сплю, не слышу шагов. Ещё и банку с остатками мела под кроватью могла увидеть… Мамочка, ты не тому удивлялась. Знала бы, куда твоя засоня ходила в четыре утра!

И тут мне ужасно захотелось прямо сейчас, в эту минуту, увидеть результаты своей работы. Накинула платье, шнурок с ключом на шею повесила и — к лифту. Спускаюсь в кабине, переживаю: хорошо ли вышло, не видна ли прежняя чёрная мазня? А выскочила на площадку, глянула вверх и… в груди словно запело — красотища, потолок беленький, ни пятнышка! Там всё нормально, зато под ногами, на полу, — другие следы, белые. Я догадалась: от зубного порошка. С кисти накапало. Нагнулась, потёрла пальцем. Нет, нужна мокрая тряпка… Эх, если делать, то до конца! Может, и шелуху замести?

Замерший лифт словно поджидал меня. Отлично! И пока кабина с кнопками на стенке и кривыми буквами, нацарапанными гвоздём — «Грила», спешила к четвёртому этажу, я ещё и новое полезное дело придумала: вынести ведро с мусором.

Вовремя придумала — ведро, хоть и не полное, но зачем ждать, когда будет с верхом и такое тяжёлое, будто два кирпича несёшь. В ведро положила мокрую тряпку, кусок картона — вместо совка. И венику нашлось место. С ведром в руке я почувствовала себя до удивления спокойной. Это даже хорошо, что мусоропровод почти месяц не работает. Где-то труба забилась.

Я приехала на первый этаж, вышла. Никого нет. Никто не ждёт лифта. Тем лучше. За работу! И правда: тряпка за несколько секунд справилась с белыми пятнами. У меня окончательно отлегло от сердца. Значит, всё-таки волновалась… А шелухи-то! Надо же, сколько наплевали. Бессовестные! Ладно, подмету, не гордая.

Работать совком было бы удобней. Раз пять ссыпала с картонки мусор в ведро. Только собиралась замести остатки, как раздались шаги и хлопнула дверь. Я стояла спиной и повернуться не спешила — делом занята. Но голос, который услышала, заставил меня вздрогнуть:

— Юрк, глянь, новая уборщица!

После этого, и не хотела бы, а посмотреть надо. Да, точно: губастый Грила и Юрка. Тёти Клавин. А ботинки на нём те самые, что Митя прислал «по почте». Значит, впору оказались. Не так и заметно, что ношеные. У Грилы вообще обувка — шик: белые кроссовки отделаны синими полосками, высокий задник. А сам весь в «фирме». Рубашка с погончиками, на джинсах — иностранные нашлёпки.

— Сколько платят? — спросил Гришка. — Зелёненькими?

Я с вызовом усмехнулась:

— Зелененькими? Очень нужно! Пусть платят жёлтыми.

— Жёлтые… — Грила сдвинул густые брови. — Юрк, это какие? Марки, франки, евро? Или гульдены?

Юрка пожал плечами.

— Думай, думай, — сказала я Гришке.

— Так, — шевельнул он губами. — Динары не годятся. Лиры итальянские, шведские кроны, английские фунты. Евро — те для всех…

Он был рад, что сумел продемонстрировать свои богатые познания иностранных валют, и, вполне довольный собой, поднял глаза вверх и чему-то, кажется, удивился. Перевёл взгляд на меня, подозрительно спросил:

— Ну, если без дураков, — чего тут делаешь?

— За тобой убираю. Может, как раз ты и наплевал тут семечек. Полведра намела!

— Семечки для дураков и чокнутых.

— А ты, выходит, умный?

— Да кое-что соображаю. — Гришка покрутил пальцами у нависшего над бровями чуба. — Имеются дельные мыслишки.

Я едва не рассмеялась:

— Ты не соображаешь, а воображаешь… И вообще, идите, куда шли. Не мешайте.

— Не гони. К твоему сведению, вот сюда и собирались. — Он шагнул к батарее и ребром ладони сильно стукнул по ней.

— Если собираешься сломать, то возьми камень, — сердитым голосом посоветовала я.

— Гы! Могу и без камня. — В ту же секунду Гришка снова так треснул по батарее, что я испугалась за его руку.

— С ума сошёл! Это ведь железо.

— Не железо, а чугун. Хрупкий. Разбираться надо. А-а, что с тобой говорить — малява. Про чугун вы ещё не проходили.

Точно: воображала! Сам-то лишь в восьмой перешёл. Не обращая больше внимания на мальчишек, я смела на картонку оставшийся мусор, ссыпала в ведро и вышла во двор.

В это утро Серёжин пион наконец-то распустился. Сделался большим и открыл все-все розовые лепестки. Цветок принесла из кухни в комнату. Сразу так приятно запахло. Жалко, что в бутылке стоит. Даже как-то неудобно, будто лучшего не достоин. Например, вазы. Но ведь есть у нас ваза. Резная, хрустальная. И дорогая. Раньше мама её и трогать мне не позволяла. Но то было раньше. Теперь-то не маленькая, не разобью. Я открыла стеклянную дверцу буфета, осторожно достала тяжёлую вазу. Да, это не бутылка! Десятки гранёных лучиков, кружки, узоры.

Через пять минут в центре стола на белой салфетке величаво высилась прекрасная ваза с прекрасным розовым цветком. Я не могла налюбоваться. С нежностью подумала о Серёже. Однако тут же почему-то вспомнился Митя Звонарёв и как недавно посылала ему на балкон воздушный поцелуй. Я удивилась и, покачав головой, сказала себе: «Изменница». Потом, конечно, вздохнула, отнесла бутылку на кухню. По маминой записке собралась в магазин. Я открыла дверь и вызвала лифт. Минут через двадцать вернулась с батоном и пакетом молока. Ах, забыла взглянуть на почтовый ящик. Снова спустилась вниз. Ящик оказался пуст. Что ж, газету приносят не каждый день. А письма тем более. Но я не жалела, что во второй раз оказалась на площадке первого этажа. Было приятно вновь видеть чистый, беленький потолок. И что возле батареи подмела — тоже молодец. Я прошла в угол, ощупала острое ребро чугунной батареи. Надо же, как саданул по ней. Руки не жалко. Передо мной выхвалялся. А то, что без камня мог бы разбить, это пусть другим лапшу вешает на уши.