Борис Никольский - Делай, как я!

– Куда, – спрашивает Башмаков, – едем?

– К танкистам. Товарищеский матч, у нас сегодня с ними по боксу.

Кажется, первый раз в жизни Башмаков растерялся. Стоит и молчит, не знает, что делать. Сказать правду, признаться, что вовсе не он вчера выступал – вроде бы подведёт он тогда сержанта Модестова, да и спортивной славы батальону тогда не видать. Один позор. Не сказать правду – тоже плохо.

– Да вы не бойтесь, – говорит лейтенант, – противник у вас сегодня не очень сильный. Всего второй разряд.

Вздохнул Башмаков.

– Ладно, – говорит, – едем.

Вернулся он в этот вечер поздно, уже перед самым отбоем.

– Ну как? – спрашиваем, а сами смеёмся.

– Ничего, – спокойно отвечает Башмаков. – Всё в порядке. Победил.

– Как победил? Ты?

– Я, – говорит Башмаков.

Не поверили мы. Но на следующий день в газете читаем: "Победа в легчайшем весе была присуждена рядовому Башмакову, поскольку его противник не смог явиться на соревнования. Теперь победителю предстоит встретиться с перворазрядником Зайцевым".

– Вот, – радостно говорит сержант Модестов, – наш батальон и прославился.

– Неизвестно, что ещё дальше будет, – говорит Башмаков.

– Это верно, – говорим мы, – неизвестно.

Вечером снова отправился Башмаков на соревнования.

В спортивном зале начал переодеваться, лейтенант – начальник физической подготовки – посмотрел на него и говорит:

– Что-то вы мне в прошлый раз повыше ростом казались…

– Возможно, – говорит Башмаков, а сам на своего противника смотрит.

– И в плечах вроде бы пошире были, – печально говорит лейтенант.

– Тоже возможно, – говорит Башмаков.

– Ладно, – говорит лейтенант. – Идите.

Пошёл Башмаков на ринг.

Что там было – об этом нам никто не рассказывал. Настроение, говорят, не то, чтобы рассказывать.

Только дневальные утверждали, что Башмаков не спал всю ночь, ворочался на своей койке, охал и бормотал:

– Чтобы я свою фамилию ещё когда-нибудь кому-нибудь зачем-нибудь одолжил! Да никогда в жизни!

Но больше всех пострадал в этой истории сержант Модестов. Был сержант, а стал рядовой Модестов. Разжаловали его. Недаром говорят – спортивная слава переменчива.

Почти у каждого солдата наверняка есть маленький фотоальбом. На страницах этого фотоальбома вы обязательно встретите и фотографии его владельца – непременно в парадной форме, в фуражке, со всеми знаками солдатской доблести на груди; и фотографии его друзей – тех, кто уже отслужил своё и оставил снимки на память, и тех, кто ещё продолжает служить…

Был такой альбом и у Башмакова. И когда отправился Башмаков в краткосрочный отпуск, домой, он, конечно, прихватил этот альбом с собой.

Дома всем, кто ни придёт в гости, есть что показать. Гости смотрят, а Башмаков объясняет. Пришёл однажды двоюродный брат Костя, Башмаков и ему дал посмотреть.

Листает двоюродный брат Костя альбом.

– Так… так… – говорит он. – Ясно…

Наконец дошёл до самого главного, до самого интересного снимка.

– Это товарищи мои, – объясняет Башмаков, – сослуживцы. Во время затяжного высотного прыжка. С четырёх тысяч прыгали. Вон Мишка Бандура летит. А это Витька Печенкин, ефрейтор. А там вон, совсем маленький, руки раскинул, лейтенант Петухов…

– Интересный снимок! – говорит двоюродный брат Костя. – Только… Кто это снимал?

– Я, – говорит Башмаков.

– Ну, конечно, сразу видно. Что ж ты, на резкость не умеешь наводить?

– Умею, – говорит Башмаков печально.

– Умеешь… А не наводишь. Это ж каждый пацан умеет!

– Да я и сам теперь вижу, – виновато говорит Башмаков, – у меня с этой резкостью всегда не ладится…

– И скадрировать надо было по-другому! Неужели не ясно?

– Я как-то не подумал… – говорит Башмаков и становится ещё печальней.

– И потом я тебе посоветую…

И вдруг двоюродный брат Костя останавливается на полуслове и пристально смотрит на Башмакова.

– Подожди… подожди… – говорит он. – Так это ты, говоришь, снимал?

– Я, – говорит Башмаков.

– А откуда снимал? Ты-то сам где был?

– Как где? В воздухе. Вот тут, рядом с Мишкой Бандурой летел.

– В воздухе? С четырёх тысяч метров? Летел и снимал?

– Ну да, – говорит Башмаков. – А что?

Рядового Домодедова не любили во взводе за жадность.

Домодедов частенько получал посылки из дому. Придёт с почты, устроится где-нибудь в углу казармы один на один со своей посылкой, шуршит бумагой, позвякивает баночками. А потом всем рассказывает:

– Прислала мамаша варенье, так банка в дороге разбилась, пришлось выбросить…

Или:

– Хотел угостить всех печеньем. Домашнее печенье, мамаша пекла. Так вот жалость, пока шла посылка, печенье заплесневело. Всё выкинул.

А у самого в кладовке, или, говоря по-военному, в каптёрке- чемодан на два замка заперт. И чуть вечер – Домодедов к этому своему чемодану наведывается.

Иногда кто-нибудь из солдат поддразнивал Домодедова:

– Да брось ты сочинять! Признайся лучше, что ночью под одеялом печенье рубаешь.

Домодедов очень сердился на такие шутки. Даже потел от злости.

– А ты видел? Видел, да? А если не видел, не говори, понял?

Вообще, это была его любимая фраза. Чуть что – он сразу начинал ныть:

– А ты видел? Видел, да?…

И вот с этим-то Домодедовым и произошёл однажды случай, о котором потом долго вспоминали в роте.

В то время взвод готовился к ночным стрельбам, и как-то поздно вечером ефрейтор Барабанщиков принёс прибор ночного видения. "А ну, – говорит, – кто хочет потренироваться?" Вышли несколько солдат на пустырь – за казарму. И Башмаков вместе с ними. Вокруг темнота стоит – в двух шагах ничего не видно.

Солдаты по очереди подносят окуляр к глазам, смотрят.

Подошла очередь Башмакова.

Поднёс он окуляр к правому глазу, левый зажмурил. Чудеса да и только! Темноты как не бывало. Зеленоватый свет вокруг колышется.

Направо посмотрел Башмаков – видит развесистое дерево.

Прямо посмотрел – кусты видит.

Налево взглянул – сидит на скамейке рядовой Домодедов и ест сгущённое молоко. Держит в одной руке банку, в другой – ложку. Зачерпывает молоко ложкой и ест.

Оторвался Башмаков от окуляра – вокруг темнота: ни дерева, ни кустов, ни рядового Домодедова.

Снова поднёс окуляр к глазу – опять сидит перед ним рядовой Домодедов, облизывает ложку.

– Приятного аппетита! – громко говорит Башмаков.

Замер Домодедов, прислушивается. Только успокоился, ложку ко рту понёс, Башмаков опять: