Любовь Воронкова - Детство на окраине

— Уж не случилось ли что, — сказала мама, — мало ли… Нынче вожатые так трамвай гонят!

— Чего там случилось? Небось к такой же запьянцовской пошла, ну и сидят, куликают.

Разговор переменился, и всем стало легче. Только Соня все сидела и думала и все старалась разобраться: почему же все-таки мужик последний человек на свете, если он весь мир кормит?

В это время открылась входная дверь, и появились Сонины подружки — Лизка, Оля и с ними Тая и Настя.

— Соня, порисуй что-нибудь, — сразу стала тараторить Оля. — Тая хочет посмотреть.

Тая молча глядела на Соню светлыми узкими глазами, в которых так и читалось: «Ты умеешь рисовать? Неужели?»

Соня не знала, что рисовать. Тая смущала ее. Тая была ровесница Сони, но держала себя так, будто была много старше. Тае и в голову не приходило, что все эти девчонки и мальчишки с Прокофьева двора, чумазые, стриженые, босые, могут ее не послушаться, что у них какая-то своя жизнь, свои думы, свои настроения.

— Ну что ж ты, рисуй! — сказала она Соне.

А Соне не хотелось рисовать. Что-то в голосе Таи сердило ее, вызывало протест. И все-таки она не смела противоречить, не умела отказать. Она взяла свою тетрадку и карандаш и нарисовала девочку в шляпке, с широким кушаком на платье… Ту девочку, которая стояла в церкви на коврике и которой Соня исподтишка любовалась тогда.

Тая удивилась. Насмешливая улыбка ее исчезла. Она глядела, как рисует Соня, не отрывая глаз.

— А теперь мальчика нарисуй, — сказала она.

Соня не любила рисовать мальчиков. Но все же нарисовала мальчика в матроске и в шапочке с лентами.

— Теперь нарисуй поезд, — сказала Тая.

— Мне не хочется поезд…

— Ну, нарисуй, нарисуй! Значит, ты не умеешь поезд?

Соня нарисовала поезд — паровоз и вереницу вагонов. Вспомнилась поездка за город, трава, цветы — белые звездочки… Соня нарисовала и траву, и цветы, и деревья.

— Теперь… — Тая задумалась, — нарисуй ангела.

— У меня больше бумаги нету.

— Ну, нарисуй, нарисуй! Уж бумаги и то нету! Ну, хоть маленького!

Но Соня устала, и ей не хотелось рисовать ангела.

Тая обиделась.

— Пойдемте играть! — позвала она Олю и Лизку. — Не хочет — не надо!

— Не хочет — не надо, подумаешь! — угодливо подхватила Оля и как чужая посмотрела на Соню своими блестящими голубыми глазами. Все ее розовое, чистое, как яичко, личико было совсем чужое.

Тая бросилась к двери, Оля за ней. Она даже обернулась и показала Соне язык. Лизка замедлила было шаг — она не знала, что ей делать: уйти — жалко подружку Соню; остаться — Тая не будет с ней водиться, ее не будут принимать в игру… Лизка поколебалась секунду и побежала за Таей.

У Сони закипали слезы от горькой обиды. Но она не заплакала. Заплачешь — мама спросит, почему. Сказать почему — маме будет обидно за Соню и так же горько, как ей. Уж лучше смолчать. Она взяла книжку — норвежские сказки, уселась к окошку и уткнулась в нее. Пускай ни мама, ни отец ничего не знают и не замечают.

Однако мама заметила:

— Что ж это подружки-то убежали?

— Ничего. Гулять пошли.

— А ты почему не пошла?

— Мне не хочется. У меня книжка интересная.

Соня чувствовала, что мама не поверила ей, но сознаться, что подруги обидели ее до слез, Соня ни за что не хотела…

Кузьминишна появилась лишь к вечеру. Она пришла в какой-то новой плисовой жакетке. У нее снова, появилась величавая осанка красивой женщины, но маленькие алые губы сжаты были горько и твердо.

— Душатка! — Анна Ивановна, сильно встревоженная ее отсутствием, даже руками всплеснула. — Ну где ж ты пропала! Я измучилась до страсти, думала — случилось что!

— Да и случилось! — Кузьминишна засмеялась своим звонким смехом. И не веселье было в этом смехе, а желание показать, что ей весело. — Ухожу от вас! Прощайте!

— Что так? Куда же?.. Никоновна, иди-ка сюда, послушай!

Мама поспешила к Анне Ивановне. Соня тоже соскочила со стула и побежала туда.

— Уходит куда-то! — сказала Анна Ивановна, кивая на Кузьминишну. — А куда? К какой родне?

— К Северьянову пойду жить, — беспечно объяснила Кузьминишна, — у него жена померла, скучает он.

— Это что же — подружки сосватали? — с горечью спросила Анна Ивановна. — Ой, батюшки!.. Ты бы, Никоновна, посмотрела на этого Северьянова! Рыжий, конопатый до страсти, пахнет от него за версту — кожами он торгует… Ой, близко бы не подошла!..

— Э, важность — конопатый, кожами пахнет! — отмахнулась Кузьминишна. — Зато денег много. Уж я-то ими, этими денежками, распоряжусь! Со мной не заскучают — эх, орелики! Счастье мне привалило, а вы головы повесили! Ну, скажите, Никоновна, можно так жить, как я здесь живу? Не могу я так жить, тоска меня в могилу загонит! Скучно мне так жить, не могу, не могу!.. Поверьте мне — не могу.

— Верю, — грустно сказала мама. — Если человек работой не занят и работу не любит, такому человеку везде скучно. Там, конечно, при богатстве, другое дело — пиры, наряды, забавы… Но надолго ли этого веселья хватит? Жалко мне вас, Кузьминишна, жалко, прямо скажу!

— А что делать, Никоновна? Ну что делать-то мне, придумай! Кого любила — в земле лежит. Да и жив был — жить с ним не дали. С другой был обвенчан. В неволе был — золотым кольцом закованный! Ну что мне теперь — рыжий, конопатый… А лучше, что ли, в этом углу сидеть, из братовых рук глядеть, просить на одежку, на сапожки… Нет! Не говорите мне ничего!

— Ничего не говорю, — тихо повторила мама, — только жалко, что ваша жизнь так печально сложилась. Замуж бы вам надо, семью, детей…

— Моя жизнь печальна? А ваша не печальна? — Темные бархатные глаза Кузьминишны засветились глубоким и недобрым светом. — Вы-то разве живете на свете? Что вы видите, кроме бадеек да коровьих хвостов? Что она видит, — Кузьминишна указала на Анну Ивановну, — кроме этих листьев своих, чтоб они сгорели! Какую такую радость особенную вам всем ваша работа дает? Кусок хлеба, да еще и без масла, — вот и все, что у вас есть! Весело, нечего сказать! И та, вон за стеной, — Кузьминишна кивнула на Раидину комнату, — с утра до ночи строчит, а платьишка хорошего нет в праздник надеть. Очень даже весело живете вы все! Работай, работай, всю жизнь работай — и всю жизнь за кусок хлеба. А я вот не хочу кусок хлеба глодать, я за барскими столами сидела, барское вино пила, скус его знаю. Эх, Никоновна, орелики! Не жалейте меня — моя жизнь с молодых лет загубленная!

Когда Кузьмич пришел с работы вечером, Кузьминишны уже не было. Она боялась брата. Лучше уйти из дому, пока он не видит. Ушла в чем была, ничего не взяла с собой. И дорогую зингеровскую машинку оставила Анне Ивановне за ее хлеб-соль.

Всем было грустно в этот вечер. Но все понимали, что для Кузьминишны уже нет другой дороги. Работать она не умела и не любила. Развращенная с юности праздной жизнью, она презирала и ненавидела бедность. Любой ценой — ценой чести, ценой совести, — только бы не работать, только бы жить беспечно и весело, не думая о завтрашнем дне.