Леонид Фролов - Жемчуг северных рек [Рассказы и повесть]

Тишка гикнул и первым направил лошадь к воде. Карюха зашла в реку, нагнулась над струистой водой, едва не вырвав из Тишкиной руки повод. Её круп сразу сделался покатым, и, чтобы не съехать по нему в воду, Тишка вынужден был скукожиться, уперевшись руками в лошадиную спину.

— Тиша, да ты ногами держись, — подсказывала Павла Ивановна.

Тишка выпрямил спину, даже прогнул её немного назад, переместив центр тяжести тела в ту невидимую точку, которая помогает всаднику держать равновесие, и опять почувствовал, что ноги приобрели опору.

Карюха пила долго, и Тишка представил, сколько бы ему довелось таскать воды вёдрами, если бы поить лошадей стали около силосной ямы, как он поначалу предполагал.

Алик поднялся с песка, отряхнул штаны.

— Ну, я, пожалуй, пойду, — возвестил он.

Павла Ивановна остановила его укорным вопросом:

— И чего это ты, парень, откалываешься от всех?

Алик и её слова пропустил мимо ушей, завышагивал босыми ногами по песку в сторону тропки.

— Нет, у нас шатунов в Полежаеве отродясь не бывало, — продолжала тянуть своё Павла Ивановна. — У нас все ребята работные… Ну-ко, такая пора стоит: каждые руки на вес золота…

— Вот и гребите своё золото! — разозлился Алик. — А мне оставьте моё!

Павла Ивановна всплеснула руками:

— Ну-ко, какого лоботряса воспитала Мария Флегонтовна… Работать не хочет…

Алик замедлил шаг и, не оборачиваясь, вызывающе бросил через плечо:

— Хорошо, что вы, Павла Ивановна, не мужчина.

Павла Ивановна снова всплеснула руками.

— Ну вот, правды-то и сказать нельзя… Да ты не сердись, не сердись, — попыталась остудить она Алика. — На сердитых-то воду возят.

Алик выбрался на тропу, раскатал на ногах штанины.

— «Не сердись», — усмехнулся он. — Обозвали по-всякому — и «не сердись»…

— Ой, это разве по-всякому? — засмеялась Павла Ивановна, норовя смехом снять напряжение. — Я по-всякому-то старика своего ругала, Василия Петровича. Вот уж его по-всякому… А тебя приструнила только, что от ребят откалываешься. Все работают, и тебя приглашаем в нашу бригаду.

— Спасибо, — надул щёки Алик.

— Спасибом сыт не будешь, — отвесила ему ответный поклон Павла Ивановна.

Алик повернулся, чтобы уйти. И тут встрял в разговор Славка:

— Альберт, в самом деле приходи к нам в бригаду. У нас весело.

Он сидел на лошади скособочась. Ни за что не подумаешь, что ему в такой позе весело.

Алик метнул в него уничтожающий взгляд и заключил:

— Каждому — своё: кому — веселье, а кому — поиск.

Непонятно как-то заключил. Тишка даже выпятил нижнюю губу — верный признак, что ничего не понял.

Алик вразвалочку пошёл по тропе к деревне.

По всему видать, доволен собой: сразил-таки на прощание Славика. И Славка не пытался делать вид, что ничего не случилось, хмурился и сопел.

— A-а, — наконец изрёк он. — Не хочет работать — и не надо. Мы без него больше сделаем. А то вертелся бы у нас под ногами — только б мешал.

Павла Ивановна подъелдыкнула ему:

— Баба с возу — кобыле легче…

Но Тишка внутренне не согласился с ними: нет, не легче. Алик если уж не траву возить — тут не у всякого получается, Славка, к примеру, не смог, — так уж у ямы-то справился бы. Ещё и приспособление какое-нибудь придумал бы, как воз опрокидывать.

Алик уже вздымался по косогору к деревне.

Интересно, зачем он сюда приходил? Купаться? Так волосы были бы мокрые, да и штаны не закатывал бы.

Батюшки светы! Тишка, кажется, догадался, зачем… Он глянул с лошадиной спины в воду и увидел, что на песчаном дне почерневшими еловыми шишками разбросаны раковины.

Так вот о каком поиске толковал Алик! О жемчуге, выходит, опять…

Тишка соскользнул с лошади в воду, не замечая, что штаны сразу же набрякли тяжестью влаги. Он нащупал ногой одну раковину, вторую, третью, четвёртую. Они сидели в земле прочно. Нет, их не сию минуту замыло песком. Они не тронуты Аликом. И остальные, Тишка подметил, не на боку лежали, а стояли торчком, непотревоженно раздвинув жаберные щели.

Это всё так, но Тишкин глаз ой как приметлив! По соседству с торчащими, как еловые шишки, раковинами он углядел неглубокие ямки, будто из них морковку выдернули. А не перловицы ли с признаками ещё совсем недавно гнездились тут? Ой. неспроста здесь Алик сидел… Раковин пятнадцать, наверно, выколупнул.

К вечеру яму засыпали землёй.

— Ну вот, запечатали наш клад, — сказала Павла Ивановна.

Тишка при слове «клад» насторожился: «Неужто и она знает?»

Павла Ивановна сидела у костра на бугре, за два дня силосования вроде бы ссохшаяся, почерневшая, и всё заносила руку за спину, пытаясь через неё прогнуться. Спина, видать, привыкла к наклонной работе, и Павла Ивановна никак не могла её выпрямить. Васильково-выцветшие глаза смотрели в луга и слезились.

— Сколько я за свою жизнь травы переворошила! — вспоминала Павла Ивановна. — Одну — в стог, другую — в силосную яму, третью — прямо на скотный двор. В той траве-то, наверно, если бы её всю вместе сгрести да скласть, меня, как иголку в стоге, и не найти было бы — вот сколь травы прошло через мои руки, Тишенька.

Они сидели у разгорающегося костра вдвоём. Ребята, побросав как попало лопаты, которыми только что засыпали яму, разбежались по логу, потому что кто-то обнаружил, что на угорах красно от земляники. Тишку же Павла Ивановна оставила у костра помочь ей вымыть посуду.

— А молока сколь моими руками надоено, когда скотницей работала, — моря разливанные, — рассказывала Павла Ивановна, прополаскивая в тёплой воде алюминиевые миски. Про клад она больше не вспоминала, и Тишка, поёрзав, подтолкнул её мысли сам:

— А клада, Ивановна, не находила?

Она не улыбнулась, не посмотрела лукаво, как он ожидал, а повернулась к нему и уточнила:

— Какой, Тиша, клад? — Глаза у неё всё ещё были отсутствующими, тоскливыми, и он подумал, что она спросила его машинально, не вникая в слова.

Тишка выхватил из огня обгоревшую, переломившуюся надвое палку и пошевелил ею облизанные красным тленом дрова. Они заотстреливались сильными искрами.

— Дак что за клад, Тиша? — напомнила Павла Ивановна.

— Ну, золото там, серебро, — стал перечислять Тишка, не решаясь сказать о главном. — Ну, этот… вольфрам… изумруд, бриллианты… — У него в запасе ничего не оставалось больше для перечисления, а душа-то просила выложить всё, что он знает, и он с сожалением и болью выдохнул: — Же-е-ем-чуг… — И, словно Павла Ивановна не имела о жемчуге представления, пояснил: — Горошины такие красивые… Из ожерелья…

— Ой, что ты, Тиша! — ни о чём не догадалась Павла Ивановна, и это успокаивающе подействовало на него: «Не знает». — Я невезучая… Какой уж клад!