Владимир Добряков - Взлетная полоса

— …и говорю Мишке-очкарику: возьму, говорю, тебя, икс-игрек, за шкирку, закатаю в лоб и… что, говорю, получится? Он только зенками хлопает. Уравнение с тремя неизвестными, говорю, получится!

Прихлебателя дружно заржали.

— Дальше. Самое главное. Не успел очкарика взять за шкирку — подлетает Озерова. Валечка, просит меня, отпусти, ну пожалуйста, он не виноват. Я человек культурный, послушался, раз девочка просит. Только, говорю ей, напрасно, лапочка хорошая, защищаешь его. Он же, Мишка-очкарик, жмот первейший. Задачку не дает описать. Он, говорю, эти задачки с ответами на зиму в кадушке солит.

— Гы-гы-гы! — закатились Валькины дружки.

— Дальше. Она и говорит мне: не надо списывать. Если хочешь, останемся после уроков и я объясню задачку. Нет, говорю, лапушка, задачки мне до лампочки. Лучше прошвырнемся после уроков в кинушку.

— А она что? — разинув рот, опросил лупоглазый Сережка.

— Что! Видит же, с кем дело имеет! И рубчики у меня водятся. Согласна, говорит, как-нибудь сходим.

— Когда пойдете?

— Да вот будет что-нибудь про любовь, и пойдем… А хорошо посидеть рядом с ней в кинушке! Кругленькая!..

У меня сжались кулаки. С каким наслаждением влепил бы Вальке оплеуху!

Играть в волейбол расхотелось. Такое хорошее до этого настроение было, и вот на тебе, Валька, юродивый, все испортил! Ни одному слову его я не поверил, но все равно на душе стало гадко, будто в лицо плюнули.

Валька был мне противен, отвратителен. И в то же время я думал: в чем-то мы схожи. В чем? Обоим нравится Озерова? Оба добиваемся ее дружбы? Да, так и есть. Только разными путями. Хотя такими ли разными? Еще недавно я сам упорно выслеживал Надю, искал способ познакомиться. Электронные часы надевал для фасона, журнал «Наука и жизнь» не выпускал из рук — тоже пыль в глаза пустить. Сейчас было стыдно и за часы, и за журнал. Они словно бы ставили меня на одну доску с Валькой.

Мне казалось, что за последние дни я прожил какую-то совсем новую жизнь и понял так много, как никогда раньше.

На другое утро, отправляясь в школу, я с большим трудом удержался от соблазна потихоньку пробраться к кустам боярышника у эстрады. Зато вечером, как только стемнело, я поспешил туда, с усилием просунул руку в щель между досками и тщательно все обшарил. Пустые хлопоты.

Я не обиделся. Сам же написал: «Если ответишь…» Так что может и не отвечать.

Каждый день в течение недели я обследовал тайный почтовый ящик. И уже не сомневался, что ожидания мои напрасны, но если бы я, например, заболел и была бы у меня высокая температура, хоть сорок градусов, то все равно нашел бы силы добраться до кустов у эстрады.

И однажды — не чудо ли? — моя рука на знакомом пятачке земляного пола под досками коснулась чего-то мягкого. Я даже не поверял. Но нет, на ладони лежал старый замшевый кошелек с металлическими шариками. А внутри — бумага. Зажав в кулаке письмо, я пустился домой.

Первое письмо Нади. «Неизвестный друг! Не хочу обманывать: отвечать я не собиралась. Не потому, что такая гордячка. Но рассуди: отчего бы кинулась отвечать неизвестно кому? Мало ли бывает, кто-то кому-то нравится. Мне итальянский певец и композитор Тото Кутуньо нравится. И что из этого?

Так отчего пишу все же? Происходят удивительные вещи. Иногда бывает трудно. В школе. И дома. Очень трудно. Есть люди, которых лучше бы не видеть и не знать. В такие минуты я почему-то вспоминала о твоем письме. И… становилось легче. Ты написал, что тебя греют мысли обо мне. Кажется, и я могу сказать это. До свидания. Н.

P. S. А кошелек тебе нравится? Это бабушкин. Она у нас хорошая, только очень больная… Кошелек будет почтовой сумкой. Согласен?»

Я сидел у письменного стола в нашей с Валерой комнате, за плотно прикрытой дверью, и во второй, в третий, в четвертый раз перечитывал письмо. Написанное убористым почерком, с четкими наклонными буквами, оно не занимало и одной страницы. Но сколько, оказывается, можно прочитать еще и между строчек! Нравится Тото Кутуньо. Я видел его по телевизору. Темные, длинные волосы, улыбка, зубы! Приятный голос. А как свободно держится, шутит. Да, конечна, знаменитость, кумир публики… А я? Точно: радоваться нечему, внешность у меня самая заурядная. Пишет о трудных минутах. Из-за того, что больна бабушка? А что за люди, которых и видеть не хотела бы? Может, Капустин?.. И все же самое удивительное: ответила, написала! Больше того, мысли обо мне греют ее, помогают в трудные минуты! Это я помогаю. Не кто-то, а я, Борис Сомов, восьмиклассник, в феврале исполнится пятнадцать, скоро будут принимать в комсомол. Пусть не певец, не композитор, но тоже что-то, возможно, стою.

Обрадовало и Надино предложение считать бабушкин кошелек почтовой сумкой. Милый кошелек! Милая бабушка! Пусть скорее выздоравливает.

Надино письмо я заложил в прошлогодний журнал «Юность» и спрятал его в нижний ящик стола. После этого решил подремонтировать «почтовую сумку». Ослабевшие шарики подогнул кусачками, и они стали захлопываться с тугим звучным щелчком.

Я с удовольствием опустил кошелек в карман, щелкнул там замочком и запел из арии Фигаро. Получалось у меня, кажется, вполне прилично, однако я быстро замолчал — вдруг вспомнил Кутуньо: вот кто по-настоящему спел бы!

Мои музыкальные упражнения не остались незамеченными. В открывшейся двери показалась мама:

— Бориска, поешь? Что с тобой?

— Со мной?.. — Застигнутый врасплох, я смутился. Но сдержать улыбку уже не смог. — Мамуля, со мной ничего. Все в полном порядке!

— Слава богу! А то ходишь букой.

— Нет, тебе показалось… Мамуль, а ты красивая, — мне почему-то ужасно захотелось говорить приятные вещи. — Посмотри, какая ты! — И я потащил ее в большую комнату, где отец, сидя в кресле, читал газету «Труд». Я подвел маму к зеркалу. — Ну, скажешь, я не прав? Разве не красивая?

— Вон у висков седые волосы, — разглядывая себя, проговорила мама. — Еще. И здесь. Боже, сколько седых! Старуха.

— Глупости, — возмутился я. — Сейчас даже молодые красятся под седых. Старуха! А на лице почти ни одной морщинки.

— Почти. Под глазами, здесь. — Пальцами мама провела вокруг рта.

— Где? Ничего здесь нет.

— Так ее, так! — Отец отложил газету. — Ишь, в старухи записалась!

— Сорок второй. Сын в армии.

— Ну и что? Бориска-то прав: погляди на себя как следует — молодая. И вообще… А то заладила: старуха, старуха! Уши бы не слышали!

Маме было приятно, что мы так дружно ее «ругаем». Одной рукой обняла меня, а другой провела по жесткому отцову ежику на голове. Я сразу притих, а папа не хотел сдаваться на ее ласку. Его сильно задело упоминание о годах.

— Сорок второй! А что же мне, в свои сорок восемь, делать? На пенсию собираться?

— На пенсию тебе рановато, — сказала мама. — Не все пожары еще потушил. Даже здесь, — она показала себе на грудь, — мне сдается, еще сохранились опасные очаги огня. Так что о пенсии не мечтай.