Владимир Добряков - Взлетная полоса

После завтрака мама положила на стол пятидесятикопеечную монету. Мне было неприятно, что она опередила меня и сама дала деньги. Будто я забыл.

Когда шел к магазину, то очень переживал: как отнесется кассирша? Вдруг начнет стыдить? Но страхи были напрасными. Не дослушав сбивчивых объяснений, кассирша расцвела от улыбки и не ругать меня стала, а хвалить.

— Вот, граждане, ворчим на них, на поколение, недовольны, а зря. Поглядите, какой сознательный, — полтинник ему переплатила, так принес, не забыл.

Я растерялся, покраснел и скорей, скорей к дверям, на улицу. Сначала даже сердился на нее: к чему было шуметь на весь магазин? Все стали оглядываться, смотрят как на чудо. Героя увидели! Но потом чуточку остыл и перестал сердиться. За что в самом деле? Чего плохого мне сделала? Это я обидел ее: столько дней не возвращал деньги. Можно сказать, украл. А еще в комсомол вступать собираюсь.

«Вот слушай, Борис Сомов, — подходя к своему двору, сказал я себе, — так жить нельзя. Все! Точка! Баста!»

Новую жизнь я начал тут же, немедленно. У подъезда Шурик и Лева, приятели по детсаду, пыхтя и сопя носами, утверждали свое право на старую диванную пружину. Силы были равные, и ничьей скорой победы не предвиделось. Я мог бы и мимо пройти, однако остановился и строго сказал:

— Дайте-ка сюда! — Я отобрал пружину и объяснил: — В школу отнесу, на металлолом. Тепловоз для БАМа из нее сделают.

— Разве хватит? — спросил Шурик.

— Вы дадите пружину, другой — старую мясорубку, третий — утюг, вот и наберется. А за пружину — спасибо!

В дверях подъезда я обернулся — недавние враги стояли рядом и, довольные, смотрели мне вслед.

Через шесть дней я сел за очередное письмо. Просидел над ним еще дольше, чем Надя. Хотелось не ударить лицом в грязь, написать умно и поэтично.

«Здравствуй, Надя! Не писал тебе целую вечность. Я и бедный кошелек, который все дни лежит у меня в кармане, очень истосковались по живой почтовой работе. И вот пишу! Прежде всего хочу объявить, что я начал новую жизнь! Написал и вспомнил шутку Марка Твена. Помнишь? — нет ничего проще, как бросить курить. Лично мне, утверждал он, это удавалось много раз. Вот и про мою «новую жизнь» можно так подумать. Очень уж звучит легкомысленно. Такое обещание люди часто дают себе. И я давал не раз… Сейчас — по-другому! Сейчас не прощу себе, если слова останутся словами. Да что себе! Как перед тобой буду выглядеть! Ты написала, что имеешь недостатки. А у меня их! Ужас! Нет, надо ломать себя. Изъяны своего характера и пороки я выписал на листе бумаги. Черной тушью. Много получилось. Листок повесил на видном месте. Представляешь, как будет здорово, когда окончательно избавлюсь от какого-то недостатка и вычеркну из позорного списка! Эх, если бы все пункты перечеркнуть.

Кое-чего уже добился. Но рассказывать не стану. Ты такой Шерлок Холмс, что можешь быстро рассекретить меня. Выходит, что боюсь этого? Не знаю. Но ведь мам я так хорошо, интересно. Правда? А если бы жили в разных городах? Тогда вообще трудно было бы встретиться. Конечно, у меня преимущество: каждый день могу увидеть тебя. И ты можешь. Но как узнаешь? Во дворе столько ребят. Зато в твоем воображении я могу быть кем угодно. Хоть самим Тото Кутуньо. Только лучше не надо представлять. Мне до него… Эх!

Интересно, кто это называет тебя дурацкими именами? Не верь. Ты самая лучшая, самая умная и самая красивая!

Ты кому-то нравишься? Конечно, иначе и быть не может. Не обижаюсь. Ведь ревность — тоже недостаток. В черный список ревность, правда, я не занес.

Бабушке, значит, лучше. Видишь, а ты расстраивалась. Как школьные дела у Вики? Я тоже знаю ее. А кто у вас еще в семье? До свидания, твой друг».

Начав новую жизнь, я действительно кое-что сделал. Во-первых, проявил, как говорится, общественную активность: выступил на классном собрании. И не просто выступил, а с важными последствиями для себя. Впрочем, вовсе не хотел этого. Я бы и не полез к учительскому столу «толкать речь», если бы редактор газеты не стал нудно жаловаться на то, что никого не допросишься написать заметку, что рисовать карикатуры ему приходится самому и что вообще ребята не понимают значения стенной прессы.

— А кому нужна такая газета! — Я сам не заметил, как это у меня вырвалось.

— Ты выступать будешь? — нервно спросил Волик.

— Да можно и сказать. — Я от своей парты шагнул к учительскому столу. — Конечно, плохая газета. Ее и читать никто не хочет. Одно и то же: успеваемость, дисциплина. И в прошлом году такая была. А разве нельзя придумать какие-то шутки из классной жизни, интересные советы? Может, кто-то стихи сочинил. Или рассказ… Да мало ли что. Про школьную мастерскую можно написать. Говорят, скоро даже вычислительную машину увидим. Компьютер своими руками потрогаем.

— Ты, Сомов, если не забыл, и сам, между прочим, в редколлегии состоишь, — угрюмо заметил Волик Пушкин.

— Так я и себя критикую. Школу на социалистическую сохранность взяли, а в нашей газете об этом ни строчки. Гору макулатуры у сарая навалили — оказывается, никому не нужна. Дождь мочит, ветер разносит. Это разве по-хозяйски?

Лидия Максимовна, сидевшая на последней парте, сказала:

— Завтра обещают начать вывозку. Дают машину.

— На заседании учкома директор еще неделю назад обещал ее.

— Это безусловно важный вопрос, — нахмурилась классная руководительница, — но нам его здесь не решить. Давайте держаться ближе к теме. Говорили о газете.

С Лидией Максимовной я принципиально не был согласен, однако в дискуссию вступать не стал.

— Чего о ней долго говорить! Не говорить надо, а делать. Для начала хотя бы один интересный номер выпустить. С критикой, с юмором. Тогда и другие станут помогать. Тогда и Пушкину никого стыдить не придется. А то расхныкался, будто все виноваты, кроме него. Вот такое мое мнение. — И я сел на место.

— Обругать легче всего, — пробурчал Волик и взглянул на Лидию Максимовну, словно ожидая ее сочувствия.

Желающих выступать больше не оказалось, и классная руководительница подвела итог. О моей сердитой речи она сказала:

— Динамитный запал Сомова я, ребята, приветствую, в то же время и Волик справедливо ставит вопрос: где же ты, Сомов, полноправный член редколлегии, был раньше? Почему лишь на собрании взорвал бомбу? А в принципе согласна: газету надо делать острой, живой, веселой.

— Пусть сам Сом и будет редактором. — Это со второй парты подал голос смешливый Костя Зубкин. — А Пушку — на слом. Хватит, навоевался.

Посмеялись ребята, кто-то еще поддержал Костю, за ним — другой, и мою кандидатуру поставили на голосование. Я пробовал возражать — нельзя же так, у меня и без того забот в учкоме хватает, каждую неделю собираемся на заседания, но ребята закричали, что будут помогать, будут писать интересные заметки.