Владимир Добряков - Одиннадцать бестолковых

— Костя, — вдруг проговорила Люба и отчего-то принялась рассматривать свою варежку, будто никогда ее не видела. — Костя, ты, пожалуйста, извини меня, но я хочу сказать тебе одну вещь… Я… Ну и другие девочки из нашего класса… могли бы взять… Только ты, пожалуйста, не обижайся. Хорошо? Мы могли бы взять… ну, шефство, что ли, над тобой. Я, правда, с девочками еще не говорила, но они, конечно, согласятся…

Я, видно, так покраснел, что Люба еще больше смутилась.

— Ты не думай, — быстро заговорила она, — что нам это трудно, ничуточки. Например, могли бы вымыть у вас пол. А я могу выстирать твои рубашки. Папа на октябрьские праздники купил стиральную машину с центрифугой. Так легко теперь стирать! Правда, Костя, возьми вот сейчас заверни в узелок свои рубашки, а я бы их выстирала и завтра же могла бы принести тебе. Хорошо?

Отчего мне было сердиться — не знаю. Но я рассердился.

— Ничего мне не надо, — сказал я и грубо добавил: — Ничего не надо!

Люба начала было опять говорить, что для нее это совсем пустяки — постирать рубашки, но я решительно и уж совсем грубо перебил:

— Не инвалиды мы и не калеки, и нечего вам лезть со своей помощью!

Люба тоже обиделась. Поджала губы, надела варежки и сказала:

— Пожалуйста, не навязываюсь. Я хотела по-товарищески, по-хорошему. Не хочешь — не надо. — Она взяла портфель и шагнула к двери.

Ох, до чего же дурной у меня характер! Как только Люба ушла, я сразу понял, что вел себя, как свинья, что меня отколотить за это мало.

Я был так противен себе, что решил весь день морить себя голодом. Часа через два здорово захотелось есть. Но я подумал: пусть, все равно ни крошки не возьму в рот. И еще я захотел сам выстирать свои рубашки. Поставил на газ ведро воды, нагрел ее, вылил в корыто и начал стирать. Я так долго мылил в воде рубахи, что пена в корыте вспухла до самого верха. Я разошелся: выстирал заодно пионерский галстук, трусы и носки. Когда все это прополоскал в чистой воде, выжал и развесил в кухне на веревке, было уже около пяти часов.

После работы я подобрел к себе. Разогрел суп, поджарил картошки, поел и уселся за уроки.

Утром я хотел встать пораньше, чтобы успеть погладить рубаху, но отец догадался об этом раньше меня. Выглаженная рубаха висела на спинке стула около моей кровати. На стуле лежал и пионерский галстук, гладкий, как бумага.

— Поспи еще немножко, — сказал отец.

А мне не хотелось спать. Я думал о Любе. Вот на этом стуле она сидела вчера, а ее варежки лежали на столе, как раз там, где чашка стоит. Интересно, неужели она сильно обиделась на меня? Ну, я дурак, это правильно. Но не мог же я согласиться, чтобы она стирала мои рубахи. Я ведь и сам могу. Вон, как новенькая. Теперь и руки у меня чистые. Действительно, после вчерашней стирки руки были белые, ногти прозрачные.

Потом я встал, вымыл лицо и шею, оделся, повязал галстук и постриг ногти. Отец удивился:

— О, ты у меня сегодня, как на праздник, вырядился.

На этот раз я и по улице шел не так, как всегда. Не спешил, портфелем не размахивал. Самому чудно было. В класс пришел рано. Но Томка уже была на месте. Когда она подошла ко мне со своей санитарной тетрадкой, то брови у нее смешно поднялись вверх, и она промычала: «М-м».

«Вот тебе и «м-м», — подумал я.

Через минуту я забыл о Томке. Ходил по классу, разговаривал с ребятами, а сам глаз не сводил с дверей — когда же придет Люба? Наконец она пришла. Розовая с мороза, веселая. Сначала я не глядел в ее сторону, только слушал, как она разговаривает. А потом, когда обернулся, то увидел, что и она на меня смотрит. Смотрит и улыбается. Я первый не решился бы подойти. А она подошла. Отвела меня к окну, где никого не было, и спросила:

— Ты не сердишься?

Вот тебе и раз! А я думал, что она на меня сердится!

— Нет, — говорю.

— Вот и хорошо.

Больше за весь день мы ни слова не сказали друг другу. Но все равно этот день был какой-то особенный. Мне нравилось, как Николай Максимович объяснял урок по физике, как Валя Черемухин решал у доски задачку, нравилось, что дежурные хорошо намочили тряпку, и она так чисто стирала написанное мелом, что доска блестела, как на солнце. Уроки мне показались короткими.

На другой день я выгладил штаны, галстук, начистил гуталином ботинки.

По расписанию я и Олег Корольков — мой сосед по парте — были в тот день дежурными. На переменке Олег ушел в учительскую за мелом, а я открыл окно, чтобы проветрить в классе. По улице шли люди, проезжали машины и автобусы. Из коридора слышались голоса, топот и смех ребят. И только в классе никого не было. Я пощупал землю в горшочках с цветами, поднял кусочек мела с полу, заметил в проходе между партами бумажку и от нечего делать пошел поднять ее. И тут я увидел… На откинутой крышке Любиной парты я увидел слова, которые вырезал когда-то перочинным ножиком: «ЛЮБКА — ЯЗВА».

Кажется, что здесь такого? Сколько раз я видел эти слова. И ничего. Ну, неприятно немного, и все. Отвернешься — и забудешь. А тут…

Я быстро опустил крышку — до того было противно.

Весь следующий урок я придумывал всякие планы, как избавить Любу от этой парты. Заменить ее парту чьей-нибудь другой? Не выйдет. Уже пробовали. Взять из соседнего класса? Тоже не выйдет. Все равно узнают, приволокут на место, а Любе еще и попасть может ни за что ни про что. Вот если бы с другого этажа взять… Так разве дотащишь один по лестнице…

И вдруг мне пришла блестящая мысль. Хорошо, парту заменить нельзя. И не надо. Зато можно сменить крышку. Отвернуть винты, и все в порядке! Привинчивай крышку к какой угодно парте. Эту — туда, а эту — сюда. Но опять сомнение взяло: а если все-таки поднимется шум? Откуда, скажут, такая крышка взялась? Начнутся разговоры… Нет, не годится…

Выход я все же нашел. Он оказался очень простым: надо самому сделать крышку. Как я раньше не додумался! Возьму доску, обстругаю ровно, закруглю один угол, покрашу — и готова крышка.

На переменке я поскорее выпроводил всех из класса. Олега послал хорошенько намочить тряпку и еще принести мела. Как только он ушел, я вынул линейку, смерил длину, ширину и толщину крышки Любиной парты. Потом вырвал из тетради чистый листок, приставил его к углу крышки, точно наметил — в каком месте проделать дырочки для винтов, обвел карандашом закругление.

Последний урок я сидел будто на иголках — все ждал, когда прозвенит звонок. Где взять доску, я знал. В соседнем с нами доме живет плотник дядя Сергей, у него и попрошу.

Но дяди Сергея дома не оказалось. Сын его Левка — самый хитрый и плаксивый мальчишка с нашего двора — сказал, что отец придет вечером. До вечера, понятное дело, я ждать не мог.

— Левка, — спрашиваю, — у вас доски есть?

— О! — говорит Левка. — У отца сколько хочешь досок!