Виктория Ледерман - Уроков не будет!

— Эй, ты, — сказал он мне на первом же уроке, — ты домашку всегда делаешь?

— Ну да, а как же? — удивилась я такому вопросу и нерешительно добавила: — Меня вообще-то Света зовут.

— Да наплевать, — сказал он. — Завтра списать дашь. Математику и русский.

Тут я немного зависла. Я училась нормально, иногда хуже, иногда лучше, и списать у меня просили многие. Но они именно просили. А не приказывали наглым тоном.

— Да? — глупо спросила я. Я не знала, как надо отвечать в таком случае. И как вообще разговаривают с такими людьми, как Мирон.

— Да, — передразнил он и отвернулся. И больше ни разу на меня не взглянул в тот день.

Я мучилась весь вечер. Не знала, что мне делать. Я не хотела давать ему списывать. Потому что ему было наплевать, как меня зовут. Потому что он так со мной разговаривал. Потому что смотрел на меня, как смотрят на паука, который неожиданно появился в кухне на стене. Потому что… Потому что не хотела, и все!

И я сама не сделала домашнюю работу. Боялась, что если сделаю, то не выдержу и дам ему списать. Или он сам отберет. Просто вырвет тетрадь из рук. Я почему-то не сомневалась, что он может так поступить. Нет: что именно так он и поступит. И я ничего не написала. Пусть теперь вырывает тетради сколько хочет. Нужных упражнений там все равно нет.

Получай двойку, вредный сосед Мирон Соломатин!

И он получил. Даже две двойки — по русскому языку и по математике. (Я тоже получила, но это неважно.) Эх он и разозлился, мне аж страшно стало…

— Дура! Корова толстая! — прошипел он. И глаза у него сделались узкие и злые. — Ты еще пожалеешь! Бочка с салом!

Да, я пожалела. В этот же день. И потом еще очень-очень много раз. Лучше бы я дала ему списать!

После третьего урока мы пошли в столовую. Мирон вдруг оказался в толпе возле меня и сильно пихнул кулаком в бок. От боли и неожиданности я рухнула прямо на стойку раздачи. И опрокинула все, что там было: поднос с выпечкой и поднос со стаканами. Да не с пустыми — в них уже был разлит смородиновый компот. Плюшки и ватрушки разлетелись по всему полу. И стаканы, конечно, разлетелись. То есть не стаканы, а то, что от них осталось. Это было что-то ужасное — целый фонтан осколков и смородиновых брызг! И снегопад из плюшек. Все, кто был рядом со мной, отскочили с визгом. А потом принялись отряхиваться и гоготать как ненормальные. Мирон достал телефон и стал снимать, как я сижу в сиреневой луже среди разбросанной выпечки и разбитых стаканов.

— Плюшка сахарная, замоченная в сиропе, — громко крикнул он и показал на меня пальцем. — Нет, подмоченная сиропом.

И все снова захохотали, как будто он сказал что-то очень остроумное.

Так я получила новое прозвище. Все одноклассники еще долго вспоминали этот случай и называли меня Плюшкой сахарной в сиропе. Но произносить это было долго и неудобно, поэтому последние слова как-то отпали сами собой, и я стала просто Плюшкой.

Вот тогда я поняла разницу между прозвищем и дразнилками. Головастиком меня, оказывается, дразнили. Мальчишки могли схватить мой пенал, махать им у меня перед носом и кричать: «Эй, Головастик, отними! Головастик, не догонишь, не догонишь!» Или просто кривляться: «Головастик, Головастик, Головастик!» — чтобы я за ними побегала. А Плюшкой меня стали звать. Именно звать. Вместо имени. И вместо фамилии тоже. Если надо было ко мне обратиться, говорили: «Плюшка, какой сейчас урок, физра или инглиш?» Или «Слышь, Плюшка, сколько минут до звонка?» Даже когда говорили обо мне, я все равно была для них Плюшкой: «Вон у Плюшки спроси», «Кто сегодня дежурный?» — «Маркин и Плюшка». Честно-честно, сама слышала.

Я не знаю, почему не рассказала правду, когда меня ругали за происшествие в столовой. И когда грозили, что мои родители будут платить за разбитые стаканы и испорченную выпечку. Я и потом никому и ничего не говорила. Потом, позже, когда Мирон стал всячески издеваться надо мной. Всё терпела и молчала. Почему? Может, потому, что Мирон ждал, что я побегу жаловаться? Может, потому, что из просто Плюшки я сразу превратилась бы в Плюшку-ябеду и Плюшку-стукачку? А может, рассказать об этом кому-нибудь было еще унизительнее, чем терпеть молча?

Да и кому мне было жаловаться? Нашей Юлии Егоровне, которая ждала ребенка и которую нужно было жалеть и стараться не нервировать? Бабане, которой было восемьдесят лет, которая и так за меня слишком переживала? Или папе и маме, которые постоянно пропадали в своей клинике? Тем более все они взрослые. Разве они поймут?

Как же я мечтала о старшем брате! Всегда мечтала, а сейчас особенно. О брате, которого у меня никогда не было. О высоком, сильном и взрослом. О таком, который смог бы меня защитить от всяких придурков вроде Соломатина. Да ему и делать бы ничего не пришлось. Он просто подошел бы к Мирону и сказал:

— Это ты, что ли, мою сестру обижаешь, хорек несчастный?

И поднес бы огромный крепкий кулак к его носу. И все. И в моей жизни больше не было бы Мирона Соломатина.

Так несправедливо, что мама с папой не родили сначала моего старшего брата, а потом уже меня!

Я задумчиво доела суп, дожевала котлеты, выпила чай с заварным пирожным и пошла в свою комнату отдыхать. На самом деле я не очень-то и устала. Я бы лучше сейчас выучила стих, который нам задали по литературе. Или задачку решила по математике. Днем я почему-то запоминаю лучше, чем вечером. И соображаю лучше. Но бабаня хочет, чтобы после школы я всегда отдыхала. Она запрещает мне сразу делать уроки. Велит ложиться на кровать и лежать в полной тишине. Чтобы мой утомленный мозг хорошенько отдохнул.

С бабаней спорить бесполезно. С ней даже мама и папа не спорят. Я послушно легла и уставилась в потолок. Честно старалась ни о чем не думать. Гнала от себя все мысли, как велела бабаня. Но у меня ничего не получалось. Как вообще можно прогнать мысли? Чтобы их прогнать, надо ведь об этом подумать. «Я хочу прогнать все мысли. Мысли, кыш из моей головы!» Но ведь это тоже мысли. Раз они есть, значит, я их не прогнала. Разве можно сделать так, чтобы голова осталась совсем пустой, без одной, самой маленькой мыслишки? А как тогда понять, что их нет?

Вон сколько мыслей сразу появилось! Еще больше, чем было. А самая главная среди них — та, что мучает меня уже много-много дней. «Ненавижу Мирона Соломатина!» Это мысль очень маленькая, в ней всего три слова. Но мне почему-то кажется, что она огромная и горячая, как кипяток. Она заполняет собой всю голову, и ее невозможно прогнать. Она не уходит, она все время со мной, от нее тяжело в голове и еще где-то глубоко внутри меня. Как от обычной мысли может быть так плохо?

Раньше я не понимала, что значит «ненавидеть». «Любить» понимала, «радоваться» и «огорчаться» тоже понимала. Потому что я все это делала: любила папу, маму и бабушку, радовалась хорошим оценкам, огорчалась, когда что-то не получалось в художке или музыкалке… Но я никогда не ненавидела. Для меня это было просто слово из книг и телевизора. «Как я его ненавижу!» — говорила героиня фильма. И мне было понятно, что она не хочет его видеть и не хочет с ним разговаривать. Короче, он ей не нравится, она его не любит. Но я даже не представляла, как она его не любит! И что при этом чувствует.