Юлия Кузнецова - Первая работа. Испания

— И к чему тащить с собой такой талмуд? — продолжала насмешничать Марина. — Это прошлый век. Нам дадут распечатки по грамматике.

— Тут авторы — испанцы…

— А в Барселоне, ты думаешь, китайцы курс по грамматике составляют? — захохотала Марина.

— Эта книга — бабушкин подарок! — вырвалось у меня.

— О, простите, — ухмыльнулась Марина, — теперь я поняла, кто твоя ролевая модель! Твоя бабушка!

Я отворачиваюсь. Ещё секунда — и я уткнусь в пухлую руку дяденьки-соседа и зарыдаю в голос. Как же она меня достала! Но Марина внезапно сменила тон:

— Ой, ну чего ты надулась, не сердись. У меня паршивый характер, я и сама знаю. Люблю подкалывать. Не дуйся!

Это полная неожиданность. Так же, как и то, что она погладила меня по руке. От её признания мне стало немного легче. Захотелось объяснить ей и то, что у меня удивительная бабушка (каждый год — новый иностранный язык!), и то, что я люблю её, но я опять промолчала. Опасалась новой волны подколов.

— Не хмурь лоб, морщины будут, мальчики не полюбят, — продолжала увещевать Марина, всё так же поглаживая меня по плечу. — Разве бабушка тебе об этом не говорила? Всё, всё! Умолкаю! Хочешь шоколадку?

Этой простой фразы мне хватило, чтобы мгновенно раскиснуть от радости, распуститься, как сливочному маслу в кастрюльке. Я прикрыла книгу, вложив в неё ладонь, как закладку, развернулась и увидела на столике несколько кусков шоколадки со странными дырками внутри.

— Ешь, не стесняйся, — кивнула мне Марина, — я просто сам шоколад не люблю. Только орехи выгрызаю. Так что ешь смело!

Моя улыбка увяла.

— Спасибо, — пробормотала я, — не люблю сладкое.

И снова уткнулась в книгу. «Числительные ciento, milи millónимеют формы множественного числа cientos, milesи millones, когда употребляются в значении существительных». «Например, сотни ядовитых улыбок, — думаю я, — тысячи насмешек, миллион издевательств».

Тем временем Марина вытащила из оттопыренного кармана кресла журнал. Обложка оказалось помятой, да и сам журнал имел потрёпанный вид. Марина что-то недовольно пробормотала и, не спрашивая моего разрешения, сунула руку в карман кресла передо мной. Выудила ещё один журнал, придирчиво осмотрела. Потом вернула первый на место, а мой раскрыла и принялась быстро листать. Насколько мне позволяло судить боковое зрение, притормаживала Марина только на рекламе.

Вдруг она больно ткнула меня локтем. Я покосилась на неё. Марина улыбалась. У неё оказались острые чуть выпирающие клыки. Не как у вампира, конечно. Но улыбка выходила отчасти хищной.

— Смотри, какие крутые!

Речь шла о часах. Я пожала плечами.

— Я не разбираюсь в часах.

— А что в них разбираться? — удивилась Марина. — Это как произведение искусства. Как «Мона Лиза». Смотри себе, и всё.

— Угу, — кивнула я.

— Ты не смотришь, — упрекнула Марина.

— Да, мне просто…

Я задумалась, как бы лучше сформулировать мысль, чтобы избежать подколов, но при этом продемонстрировать, наконец, что я вообще-то думающий человек, и не надо судить обо мне только по кроссовкам с пожелтевшими носами.

— Неинтересно? — помогла Марина.

— Дело не в этом, — покачала я головой, — трудно объяснить.

— Конечно, куда нам, туповатым, ваше высочество понять, — усмехнулась Марина и отвернулась.

— Почему «туповатым»? — смутилась я, но Марина выставила ладонь, мол, не отвлекай, я занята.

Она изящно оттопырила мизинец, и выглядел её жест так, словно знатная дама отказывает в аудиенции дворнику с метлой.

Её перепады настроения ошеломляли. То возносит тебя на Эверест, то сбрасывает в Марианскую впадину.

Мимо нас прошла стюардесса, попросила Марину убрать откидной столик, меня — сунуть рюкзак под кресло, а полного соседа — пристегнуться. Я сразу выполнила просьбу. Сосед долго, ворча, возился с ремнями. Марина сделала вид, что просьба убрать столик относилась не к ней. Она всё листала и листала журнал. Я же следила за стюардессой, которая наклонялась то вправо, то влево, с улыбкой обращаясь к пассажирам. Мне стало жалко её (сколько же сил она тратит на каждого пассажира!), и я, протянув руку, сама захлопнула Маринин столик.

Стюардесса тем временем достала какой-то чемоданчик, открыла его, извлекла кислородную маску и принялась объяснять, как ей пользуются. Я всё ждала, когда же у неё свалится пилотка, но, как бы она ни наклонялась в разные стороны, пилотка крепко сидела на голове, из чего я сделала вывод, что она приколота к причёске булавками-невидимками.

Самолёт загудел, разгоняясь. За окном замелькали здания, фонари, деревья, кусты.

Сосредоточиться ни на объяснениях про экстренную посадку на воде, ни на количественных числительных не получалось. Я захлопнула книгу.

— Понимаешь, — обратилась я к Марине, — мне нравятся красивые дорогие вещи. Но когда речь идёт о часах за тысячу евро…

— За десять тысяч, — поправила меня Марина.

— Тем более. Понимаешь, часы нужны для того, чтобы узнавать время. А время — это то, что живёт у нас в голове. Когда ты смотришь на часы, то тебя интересует не то, сколько бриллиантов украшает стрелку, а время. То есть ты в эту секунду думаешь о том, что ты успеешь сделать, а что — не успеешь. Понимаешь? Разница с «Моной Лизой» огромная. Люди приходят смотреть на неё и вдохновляться. Радоваться. Погружаться в свои размышления и переживания. А на часы смотрят по другой причине.

Я вздохнула с облегчением. Наконец-то удалось сформулировать то, что носилось в голове, как стайка перистых облаков по майскому небу. Мне показалось, что Марина слушала с интересом. Может, она наконец поняла, что меня можно не только подкалывать?

— Если у тебя нет денег, чтобы даже смотреть на эти часы, так и скажи, — заявила Марина. — Чего мне мозг взрываешь?

Повисла пауза. Душная и мрачная, как дым над дачным костром. Так тебе и надо, Машенька… Объясняй, делись мыслями. А в тебя потом плеснут, как горячим кофе, обидными словами, и сиди себе. Обсыхай.

Самолёт взлетал. Стюардесса собрала кислородную маску и жилет в чемоданчик, уселась на кресло возле аварийного выхода и быстро пристегнулась. Свет в салоне погас, горели только таблички «Пристегните ремни» и «Не курить». Сосед нажал на какую-то кнопку над головой, и повеяло прохладой. И даже немножко сыростью.

Всё вместе — и темнота, и холод, и гул — слились воедино, в одну полосу, как деревья за окном взлетающего самолёта, и унесли меня в далёкое детство, в ту горную пещеру под Ялтой, где мы заблудились с родителями. И я вспомнила ледяной, как стекающая по стенке влага, страх, который тащил нас вперёд, будто нить Ариадны. Мама толкала меня легонько в спину, приговаривая: «Да вон уже выход виден, не бойся, мы же с папой», а у самой в голосе был ужас, тёмный и мягкий, как чёрно-розовые крылья летучих мышей, гнездившихся под потолком.