Александр Исбах - Золотые кувшинки

- Куда ты исчезла во время доклада? - спросил я хриплым голосом.

- Так я же бегала кормить Митюшку! - словно удивилась она.

Митюшка… Мой крестник… Я сразу выпустил её руку. И я вспомнил, как инспектор Семён Николаевич сидел рядом с Посейдоном, холодно слушая мой доклад.

И как же я мог забыть об инспекторе Семёне Николаевиче? Мы молча пошли домой. Я уже не решался взять её под руку. Часы на площади показывали одиннадцать.

- Что же, - сказал я с горечью, - тебя, очевидно, ждут дома… Опять пора кормить. И муж сердится…

- Зачем ты так, Саша! - прошептала она. И сама взяла мою руку.

Я чувствовал, что нехорошо разговариваю с ней. Только что она мне казалась такой родной и близкой…

Мы подошли к моему дому. Она зашла за «Неделей» Либединского. Я давно обещал ей эту книгу.

Лунный свет заливал пустую комнату. (Мама ночевала сегодня у заболевшей соседки.) В стёклах буфета отражался, как в проруби, китаец на большой фарфоровой сахарнице. Он ухмылялся, поблёскивая зубами. Я нашёл книгу и протянул её Белочке.

Присели на диван. Как-то вдруг совершенно иссякли темы для разговора. Мы сидели совсем близко друг к другу. Я взял её руку, такую тёплую и мягкую. Легонько поглаживал её, чувствуя, как жаркая волна подступает к сердцу, туманит мозг…

- Саш… а Саш… Брось… У меня ведь семья… Муж… Слова шли мимо сознания. Да ведь она и сама не уходила от меня.

…Неожиданно в коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась, и в комнату вошёл Ваня Фильков. (Я совсем забыл, что пригласил его сегодня ночевать ко мне.) Ваня включил свет.

- Что в темноте сидите, черти?…

Увидев смущённые лица, он застыл на пороге.

- А-а… Извините, не вовремя пришёл. Ай да Сашка! Ай да теоретик!

Он собрался тут же уйти, но Белочка вскочила и подбежала к нему:

- Я домой пойду. Поздно уже… Проводи меня домой. Ваня вопросительно и неприязненно посмотрел на неё, на меня, опять на неё.

- Ну что же… домой так домой.

Они ушли. Она позабыла даже взять «Неделю» Либединского.

А я долго стоял у окна и рисовал пальцем узоры на замороженном стекле.

…Ваня пришёл через час. Я ждал от него упрёков, насмешек. Я бы мог ему сказать в ответ мною незаслуженных, резких слов.

Ваня медленно разделся. Посидел, помолчал, потом провёл рукой по моим волосам, как старший брат. И до боли приятной была эта неожиданная ласка…

- Ничего. Не падай духом, Сашка. Неладно у тебя, правда, получилось… Хорошо, что я вовремя пришёл. Путаем мы ещё это. Многие большие дела умеем, а здесь… -

Ваня обычным своим жестом повертел в воздухе пальцами. - Горб у нас в этом месте, вот что… Эх ты, докладчик!…

…Заснули под утро. Я спал плохо. Снились мне Белочка… фининспектор Семён Николаевич… Потом внезапно вошёл Василий Андреевич Фильков, отец Вани. Он остановился у моей кровати со стаканом воды в руке и укоризненно поднял палец.

Потом Василий Андреевич стал расти и превратился в клубного Посейдона.

…А из кармана моего пиджака, висящего на стуле, высовывались тезисы доклада «О культуре и мещанстве».

.

Моя мать была всегда далека от религии и от политики.

Когда я стал «политическим деятелем» и целые дни, а то и ночи проводил вне дома, она сильно беспокоилась. Правда, гордилась мной, моими успехами, «положением» в обществе, но в то же время очень боялась за меня. Когда я уехал из города на работу в уезд, уезд пограничный и неспокойный, она обняла меня, крепко поцеловала и, тоскливо глядя своими близорукими добрыми глазами, сказала:

- Теперь, Сашенька, я уже совсем потеряла по- кой… - Украдкой вынула платочек и приложила к глазам. - И почему это мне такое счастье выпадает? Всегда тебе больше других надо! Вот Изя Аронштам… Учится.

Кончит школу, потом университет, доктором будет. А ты!… - И она безнадёжно махнула рукой.

Но я прекрасно знал, что она никогда не променяла бы меня на Изю Аронштама, а в глубине души одобряет меня и мои поступки.

- Знай только, Сашенька, - добавила она:- без тебя для меня жизни не будет.

Она стояла на липерском вокзале, маленькая, грустная, одинокая. Я крепко-крепко обнял её и, лёжа на жёсткой вагонной полке, вспоминал, как она вернувшись из школы, после долгого и нелёгкого учебного дня, ходила, ещё по частным урокам, чтобы я ни в чём не чувствовал лишений.

Когда я окончательно обосновался в Москве, перевёз к себе маму. Сестра к тому времени окончила Педагогический институт и учительствовала на Урале. Товарищи мои по «теремку» получили уже собственную жилплощадь, и в комнате стала хозяйничать мама.

Сильные невралгические боли в пояснице и ногах сделали её затворницей. Она почти не спускалась вниз с нашего пятого этажа, и я служил для неё единственной связью с внешним миром.

…Осенью 1922 года наша ячейка получила несколько билетов на пленарное заседание Московского Совета в Большой театр. Предполагался доклад Совета Народных Комиссаров. Кто будет делать доклад - не знали. Владимир Ильич ещё не поправился после болезни, и присутствие его на пленуме не ожидалось.

В огромном, переполненном зале Большого театра было шумно. Встречались знакомые, обменивались новостями, толковали о делах мировых и делах насущных.

Мы, как имевшие некоторое отношение к прессе, пробрались в оркестр и оттуда смотрели на членов правительства. Они рассаживались на сцене за столом президиума, прямо перед нами.

Ровно в шесть часов председатель поднял блестящий звонок, призвал к спокойствию, открыл заседание и, после многозначительной паузы, торжественно объявил:

- Слово для доклада имеет председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ульянов-Ленин!

Невозможно передать, что произошло в зале. Сотни людей оглушительно били в ладоши, кричали, восторженно стучали ногами. А Владимир Ильич незаметно появился откуда-то сбоку, быстро прошёл к кафедре и, протянув руку, тщетно старался успокоить бушующее море.

Я впервые увидел Ленина. Я хотел что-то записывать и не мог. Он стоял совсем близко, прямо передо мной. Я боялся пропустить хоть один его жест, хоть одно слово. И всё же потом, когда я вспоминал об этих минутах, мне всегда казалось, что я упустил какие-то единственные, неповторимые детали.

Ленин казался мне не похожим на многочисленные портреты. Но я бы не сумел описать его внешность.

Он мне представился совсем простым, понятным и добрым.

По-моему, я даже не хлопал в ладоши и не кричал вместе со всеми - так я был поглощён созерцанием Ильича. А когда опомнился и начал рукоплескать, зал уже затихал.