Борис Павлов - Вовка с ничейной полосы

Рано утром в деревню вошли немцы.

Сквозь дрёму Серёжа услышал голос деда:

- Явились, супостаты!

Дед злобно сплюнул и ткнул кулаком в оконную раму.

Серёжа слез с печи и подбежал к окну. По улице полз танк синевато-мышиного цвета; башня с пушкой двигалась то в одну, то в другую сторону - словно что-то вынюхивала длинным носом. За танком тарахтели, заглушая собачий лай, мотоциклы и бежали солдаты в касках.

- Боятся, гады! - сказал дед.

Серёжу удивило, что у солдат были засучены рукава по локоть.

- Залезай сейчас же на печь и не показывайся! - закричал, будто очнувшись, дед.

И тут же в дверь заколотили.

Серёжа мигом оказался на печи. Дед полез за ним и укрыл одеялом.

«Боится за меня»,- подумал Серёжа, глядя на побледневшее лицо деда, и закутался поплотнее, чтобы угодить старику. В дверь колотили всё яростней.

- Сейчас! Сейчас! Успеете! - бурчал дед, вытаскивая засов.

- Хальт! Хальт! Цурюк! - Зазвенело опрокинутое ведро, и в комнату вбежали два немца с автоматами наизготовку.

Серёжа смотрел на фашистов без страха, а только с лютой ненавистью.

Он ещё не оправился после бомбёжки. В тот день убили его мать. Он дни и ночи думал о ней и часто порывался куда-то бежать, искать её. Ночью лежал с закрытыми глазами и видел её, живую, с озабоченным, усталым и добрым лицом, чувствовал на себе её ласковый, внимательный взгляд, слышал её последние слова: «Серёженька, принеси с ручья хоть полведра водицы…» С каждым днём тоска всё сильнее душила мальчика: «Мама, мамочка!» И всё сильнее ненавидел он фашистов, ненавидел той беспощадной ненавистью, когда уже не остаётся места для страха.

Один из солдат, узколицый, в очках, что-то сказал резким голосом. Другой, оттолкнув деда, полез на печь. Серёжа близко увидел его красное, конопатое лицо с бегающими водянистыми глазками.

- Это мой внучек,- заговорил дед протяжно.- Он болен… Кранк…- припомнил он слово, которое знал с прошлой войны.

Немец приподнял овчинный тулуп, сдёрнул с Серёжи одеяло, переворошил подушки и, уловив его холодновраждебный, совсем не детский взгляд синих, широко расставленных глаз, на минуту опешил, а потом выругался и больно ткнул мальчика автоматом в бок.

- Шнель! Шнель! - гаркнул он и показал рукой вниз.

Серёжа слез с печи и встал возле деда. Немец в очках потянул мальчика к себе, поднял рубашку, осмотрел Серёжину спину и грудь, дёрнул за ухо и сказал:

- Гут!.. Здороф, как бик!..

Рыжий солдат угодливо засмеялся.

Немцы пошарили по углам, заглянули под стол, вышвырнули всё из сундука, а затем старший ткнул автоматом в грудь деда:

- Ты и мальшик пошёль в…- Немец сморщился, вспоминая нужное слово:-В э… э… сарай. Шнель! Бистро! - и указал автоматом на дверь.

Дед схватил пустой чайник, корзинку, бросил в неё буханку ржаного хлеба и поплёлся в сарай.

- Ишь, господа какие!-ворчал он.- Все хорошие дома разбомбили, а теперь в моём решили устроиться, а меня с мальчонкой - в сарай, как скотину!

- Деда, а для чего они меня осматривали?

- Думали, ты заразный какой… В доме, видать, начальник их поселится, боятся, изверги, не перешла бы к нему зараза…

В доме поселился капитан. Высокий, важный, с выпуклым стёклышком в правом глазу, он шёл, вытягивая ноги, как гусь. Оба солдата, и тот, который в очках, и рыжий, так и замерли, когда он поднимался на крыльцо.

Вскоре после приезда капитана в сарае появился рыжий денщик. Он жестом подозвал деда, ткнул автоматом в корзину у дверей и, швырнув её ногой деду, повёл его за собой. Серёжа потянулся за дедом, но тот велел ему остаться.

Дед и солдат вернулись довольно быстро. Дед нёс корзину, солдат шёл сзади, тыча автоматом в дедову спину. В корзину доверху была насыпана картошка, и дед сгибался под её тяжестью.

- Шнель! Шнель! - кричал денщик.

Дед дошёл до крыльца, стал подниматься и вдруг поскользнулся. Корзина опрокинулась, и картофелины забарабанили по доскам. Фашист выругался и с размаху ударил деда по лицу, да ещё пнул сапогом в живот. Дед вскрикнул от боли и чуть было не упал. Потом медленно выпрямился - сейчас даст сдачи! - но тут же согнулся и стал собирать картошку.

Серёжа, весь дрожа от гнева, подскочил к деду:

- Вырвать бы автомат да пальнуть ему в рыжую морду!

- Тише, тише,- уже спокойно говорил дед.- Убьёт нас - и всё. Терпение, внучек, терпение… Лучше помоги собрать…

Вечером из дома слышались пьяные голоса, возгласы «хайль», взрывы смеха…

- Гуляют,- сказал дед,- празднуют взятие безоружной деревни…- Дед с досады плюнул и прикрыл плотнее дверь сарая.

- Деда, а тебе не жалко было бы своего дома? - спросил вдруг Серёжа.

- А ты чего это задумал? - И дед пытливо посмотрел ему в глаза.

- Поджечь бы сейчас дом - и всем им крышка!

- Дома-то не жалко, да к нему не подступишься. Со всех сторон стоят с автоматами…

Долго в эту ночь не могли уснуть дед с внуком. Дед ворочался, кряхтел, болели его старые раны, полученные ещё в прошлую войну. Серёжа то думал о матери, то вспоминал всё пережитое за сегодняшний день, и перед ним вставало лицо рыжего денщика.

- Проснись, внучек, проснись,- услышал Серёжа над самым ухом голос деда.

Мальчик открыл глаза. В щели сарая едва пробивался тусклый свет.

- Я пойду разузнаю, что в деревне делается, пока фрицы не проснулись. А ты из сарая ни шагу! Слышишь?

Дед открыл дверь, ещё раз посмотрел на Серёжу и ушёл.

Серёжа тут же заснул. Проснулся он от скрипа двери. Вернулся дед. Лицо у него было расстроенное. Фашисты распустили слух, что они взяли Ленинград. В Ленинграде оставался его сын, Серёжин отец. Вот почему, думал дед, не было от него писем, а ведь он где-то на Ленинградском фронте.

Дед ещё не успел сесть, как в дверях появился Рыжий.

- Байде… цвай,- он выставил два пальца, один нацелил в деда, другой в Серёжу,- рапотать…

Деда послал на огород, Серёжу - на ручей за водой. Серёжа принёс полведра.

Солдат покачал головой, вылил воду в кастрюлю. И послал ещё, показав жестом, чтобы ведро было полным.

Серёжа набрал полное ведро, но много раз останавливался, чтоб дотащить его.

«Чем бы досадить этому Рыжему? - размышлял он по дороге.- Можно было бы, конечно, зачерпнуть воду с песком и грязью, но немец снова пошлёт…»

Потом Рыжий заставил их чистить картошку, а сам уселся на крыльце, вытащил из кармана губную гармошку и заиграл, раскачиваясь всем телом и время от времени закатывая глаза.