Галина Черноголовина - Курлышка

— Обрыв за обрывом! — кричал папа в телефонную трубку, одновременно стаскивая с ноги оттаявший сапог. — Обледеневают, на глазах обледеневают… Прошу выслать ремонтную бригаду!

Не успели поужинать — аварийный сигнал: би-у-у…

Это самый дальний совхоз остался без света.

— Я уже в тихом отчаянии, — сказала мама, прислушиваясь, как папа кричит по рации:

— Да, да! Выезжаю! Людей собирайте! Людей! Лёд обкалывать!

За стол он уже не сел, чай допивал стоя, а мама готовила для него сухую одежду, доставала из кладовки другие сапоги.

— Неужели обязательно тебе? Там же свой электрик есть.

— Да он без году неделя работает, Наташа. Надо помочь парню.

Гудели провода за окном, свистело в трубе, а Даша, лёжа в постели, представляла, как бредёт папа по глубокому снегу, и ветер словно упирается ладонями ему в грудь, толкает назад, и глазам больно, а стоит их прикрыть — смерзаются ресницы… Но папа не отступает. Если не победит он мороз и вьюгу, всем будет плохо. Тока нет — жизни нет…

Когда вернулся папа, Даша уже спала. А утром, ещё было темно, залаял Лапик, заскрипел снег под сапогами, послышались мужские голоса.

— Вставайте! — закричала Даша спящим родителям. — Бригада приехала!

Несколько дней бригада электромонтёров наводила порядок на линии, лёд скалывали, натягивали обвисшие провода. Кое-где даже столбы упали, не выдержав ледяной тяжести, — приходилось их заменять.

Дом Баюковых превратился в бивуак. Накурено, натоптано. Папа работал вместе с бригадой, мама дежурила возле трансформаторов, варила еду для монтёров, сушила их мокрую одежду… Даша как могла ей помогала. Николка живо освоился с монтёрами и охотно шёл на руки к любому.

— Эй, мужик! — подбрасывал его к потолку весёлый рыжий парень. — Скажи — «трансформатор»!

— Ата-ата, — лепетал Николка.

Наконец бригада уехала, а Николка заболел. Двери-то часто открывались, он под ногами вертелся, вот и простыл.

Мама ставила ему горчичники, отпаивала травами, что баба Устя впрок наготовила: мятой, ромашкой, зверобоем, шиповник заваривала. Баба Устя… Неужели не чует твоё сердце, как Николка в жару мечется?

Однажды папа вернулся с почты, молча бросил на стол письмо.

— От бабы Усти? — обрадовалась Даша.

— Нет.

— От тёти Фаи? Едут? Папа, правда они к нам едут?

Мама схватила письмо, пробежала его глазами…

— Фаечка! Родненькая! Да неужели правда? Наконец-то!

В тот вечер только и разговору у Даши с мамой было, как приедут тётя Фая, дядя Сеня и Аля. Это ж такое счастье — родные поблизости…

— Случись такая беда, как нынче, — говорила мама, — да я Николку сразу к ним. И тебе тогда не обязательно каждый день такую дорогу делать. Живи себе у них в Тополином всю неделю, а на воскресенье домой…

— Главное, у меня теперь старшая сестра будет, — мечтала Даша. — А дядя Сеня? Он хороший?

— Золотой человек! — убеждённо говорила мама. — А уж Фаю как любит! Всё возле неё — Фаечка, Фаечка… С чудинкой, правда, так на то он и артист.

То ли бабы Устины травы помогли, то ли передалась Николке общая семейная радость, но наутро и ему стало лучше. Проснулся весёленький, с ясными глазами и запросил есть.

Степь лежала под толстым белым одеялом. Спали под этим одеялом живые корешки одуванчиков и сочные луковицы тюльпанов, дожидались весны горькие семена полыни и «паучьи ножки» овсюга-оборотня. Дремали в норах добродушные сурки, в промёрзших озерцах недвижно цепенели лягушки. А по сверкающим снегам вышагивали мачты-великаны. Взбирались на взгорки, спускались в лощины, и если прислушаться, казалось, можно было услышать их перекличку: «Идёшь?» — «Иду-у-у…» — «Несёшь?» — «Несу-у…» Гудят провода под холодным зимним солнцем, несут людям тепло, силу и свет.

Дорогу так укатали, что, разбежавшись, можно было долго ехать на обледеневших подошвах валенок. Даше стало жарко, она даже пальто расстегнула. Домой не заметила, как добежала. Схватила веник у крыльца, обмести валенки, и вдруг услыхала: кто-то тихо смеётся за углом дома и с Лапиком разговаривает:

— Лапик, ну Лапик же… Потерпи ещё маленько, дружок…

Даша обогнула дом. На солнышке, на завалинке, важно разлёгся Лапик, а над ним склонилась незнакомая девчонка, высокая, в коричневой шубке с капюшоном. Нисколько не боясь, девчонка теребила косматую собачью шерсть, и Лапику явно это нравилось. Даша стояла раскрыв рот и постепенно догадываясь, что девчонка в капюшоне и есть двоюродная сестра Аля, которую она так ждала…

Первым заметил Дашу Лапик. Он пополз по завалинке, повизгивая, словно извиняясь, что не встретил её, как обычно, да к тому же позволил незнакомой девчонке так с собой обращаться.

Тут и Аля увидела Дашу.

— Наконец-то! — воскликнула она, шутливо присев и разведя руками. — А я тебя жду-жду. Уже все репьи у Лапика повыбирала. Только вот здесь, на шее, не могу никак, шерсть свалялась…

Заснеженные ветви приземистых северных яблонь, синее небо, яркое солнце — всё это искрилось, лучилось, ослепляло… И так же ослепительно лучисты были Алины глаза, не то серые, не то и вправду голубые.

— Ты что молчишь? Ты знаешь, кто я?

— Знаю… Аля… А вы когда приехали?

— Утром…

— А на чём?

— На палочке верхом! — рассмеялась Аля и обняла Дашу. — Сначала мы ехали на поезде, ясно? Потом автобусом до райцентра. А к вам на попутной машине.

Вот так… Ждали-ждали телеграмму, встречать на станцию собирались, а они взяли и приехали — просто так…

— Будь добра, — сказала Аля, — принеси ножницы, надо же Лапика окончательно в порядок привести. Только маме моей не говори ничего, она не любит, когда я с собаками вожусь.

Но тётя Фая всё равно догадалась.

— Алю-то видела? — спросила тётя Фая, целуя Дашу.

— Там… Во дворе…

— Небось уже с собакой возится?

— Не-е-е, — покраснела Даша. — Мама, дай ножницы.

— Зачем?

— Лапику репьи выстричь.

— Ну конечно, Алина затея! — всплеснула руками тётя Фая.

К обеду подъехали и папа с дядей Сеней.

— Полный порядок, — дядя Сеня разматывал длинный шарф с красными и чёрными разводами. — С завтрашнего дня приступаю к работе.

Дядя Сеня говорил и тут же изображал в лицах, как обрадовался ему директор совхоза, как долго жал руку, а потом усадил в мягкое кресло и пригласил к себе в кабинет парторга и комсорга: «Вот, товарищи, новый директор Дома культуры, прошу любить и жаловать».

Рассказывая, дядя Сеня то и дело встряхивал длинными, на прямой пробор, седоватыми волосами, худая шея торчала из ворота свитера; ворот был неподвижен, а шея вертелась, не задевая его, как на шарнирах. Дядя Сеня тут же взялся помогать маме, приговаривая:

— Сейчас мы бутылочки откупорим. Вот так… Селёдочку очистим, лучок нарежем, колечками, вот так…