Галина Ширяева - Девочка из легенды

А когда она со своим легоньким полупустым ведром вернулась к калитке дома, то увидела у калитки какую-то девчонку с рыжими кудрявыми волосами и со вздернутым носом, покрытым крупными яркими веснушками. В руке у девчонки был пустой молочный бидончик. Девчонка, увидев Лиду, радостно подскочила, звякнув крышкой бидончика, и бросилась к Лиде с распростертыми объятиями.

— Тебя Лидой зовут, да? Я слыхала, как твоя мама сейчас звала: «Лида! Лида! Лида!» Это твоя мама в сером платье? В полоску, да? А ты за водой пошла, да? Ты Лида, да? А я Шлепкина с соседнего двора. А ты насовсем сюда приехала?

— Не знаю, — растерянно ответила Лида, попятившись к калитке. — Не знаю. Как папа… Его в Саратов вызвали. Там прорыв, и его вызвали. И… и у нас дел столько. Я к маме!

— И я! — сейчас же воскликнула Шлепкина и следом за Лидой ринулась во двор.

— А ты с Женькой Долининой не водись, — говорила она таинственным шепотом, шагая рядом с Лидой через двор к крыльцу дома и придерживая крышку бидончика указательным пальцем, чтобы не звякала. — Ей уже скоро сто лет будет, а она все в седьмом классе. Ее Вера Петровна каждый год за первую парту сажает. Говорит: «Я спокойна, когда Долинина у меня перед носом». Ты Женьку уже знаешь, да? Ее вся наша Орловая знает. И меня тоже знает… Ты, наверно, думаешь, почему Орловая, да? А я не знаю, почему. Я тоже об этом думаю.

Женька встретила их на крыльце дома. Не глядя на рыжую девчонку, она негромко сказала:

— А ты, Шлепкина, отсюда катись!

— А я и не к тебе вовсе! — сейчас же отозвалась Шлепкина. — Я к тете Поле за молоком.

— Нет еще никакого молока.

— А я бидончик оставлю.

И Шлепкина нырнула в раскрытую дверь дома.

— А у нас на прежней квартире водопровод был. Кран откроешь, и все, — сказала Лида Женьке, разглядывая со смущенным видом свои размокшие тапочки. — А эти цветы у забора твоя мама посадила, да?

Женька мельком глянула на Лиду, взяла у нее из рук ведро, потом посмотрела на Лидины тапочки и презрительно усмехнулась.

И уже уходя в дом, она обернулась в дверях и сердито бросила:

— Нет. Не мама.

Женька лежала на песке, закинув руки за голову. Песок был грязно-желтого цвета, засоренный осколками бутылочного стекла и шелухой семечек. Но все-таки здесь, на небольшом поросшем кустарником островке, песок был чище, чем на городском берегу.

Степнянка протекала мимо, не торопясь. Если бросить в нее щепку, то, может быть, когда-нибудь она доплывет до Каспийского моря. Раньше Женька почти каждый день отправляла в далекое путешествие к морю тщательно обструганные столовым ножом щеночки, прутики и даже бумажные кораблики. А теперь она выросла, и ей кажется странным, что она могла когда-то заниматься такими пустяками. Вот если бы самой отправиться путешествовать! Вот если бы сейчас этот маленький песчаный островок, на котором сейчас лежит Женька, вдруг сдвинулся бы с места и поплыл куда-нибудь далеко! Подальше от дома на Орловой улице…

В маленькой самодельной коробочке из синего картона Женька бережно хранила небольшую пожелтевшую от времени фотографию. Молодой темноволосый солдат с черными, как уголь, глазами, в новенькой гимнастерке, а рядом молодая женщина в пестром платье, с глазами светлыми и добрыми. Полина Ивановна, тетка, называла эту женщину «покойницей-сестрицей», старые знакомые Женькиной семьи Елизаветой или Лизой. А Женька на обратной стороне фотографии большими печатными буквами написала: «Мама».

Женькина мать умерла в первый послевоенный год. Женька родилась, а она умерла…

Когда Женьку спрашивали о темноволосом солдате на фотографии, называя его непривычными и чужими словами «твой отец», сна сухо отвечала:

— Может, на войне убили, а может, в плен сдался. Может, и сейчас где-нибудь живет, — кто знает. Разыскался, если бы захотел.

Глядя на Женьку, тетка часто сокрушалась:

— Эх, хоть бы от матери что хорошее взяла! Вон она какая чистенькая была да светлая. А ты вся в отца уродилась! Даже вихор вон на лбу, как у него.

Женьке не хотелось быть похожей на него! И, глядя на фотографию, она говорила упрямо:

— И вовсе не в него. Он вон черный какой-то.

— И вовсе он не черный! — сердилась тетка. — У него и волосы светлые, и глаза голубые. Это уж фотограф виноват. Так снял… Скажи вот спасибо — я у тебя есть, фамилию вон свою дала, имя придумала. Обувку, одежку…

И тетка, сердито покачивая головой, добавляла:

— Побросали! Корми, пои, как знаешь! Обувай, одевай! Ух, я бы твоего отца! Попался бы он мне только!

Тетка нигде не работала. Жили они с Женькой на доходы от хозяйства. А хозяйство было большое: две козы, куры, огород, квартиранты. Это здесь, в городе. А было еще хозяйство в Анисовке, что в двадцати километрах отсюда. Там был сад, корова и еще один огород. Правда, хозяйкой считалась старенькая родственница Полины Ивановны, но у нее все равно не хватало сил на это хозяйство, и тетка ездила помогать. Приезжала она из Анисовки нагруженная корзинами, бидонами и узлами. На базаре у нее даже было свое облюбованное место.

Во дворе, засаженном помидорами и огурцами, было множество интересных, но никому не нужных вещей: валялись старые водопроводные трубы, стояла неведомо как попавшая сюда полуразвалившаяся телега, огромной грудой лежали полусгнившие корзины для яблок. Трубы давно уже можно было сдать сборщику металлолома, телегу пустить на топку, корзины выбросить, но тетка все это добро берегла и очень боялась, как бы телегу, трубы и корзины не украли, потому что они еще «могли пригодиться в хозяйстве». Иногда Женьке казалось, что и она-то, Женька, появилась в ломе на Орловой улице только потому, что тоже могла пригодиться в хозяйстве.

Вчера хозяйство пополнилось — вселились новые квартиранты. Тетка будет брать с них двойную плату: деваться им все равно пока некуда. Девчонка — черная, как цыганка, немного смешная и, наверно, хорошая. Ее отец строит возле города большой завод. Обе они — и девчонка, и ее мать — какие-то суматошные, шумные. Дом после их приезда сразу ожил и стал веселее. Тетка вчера уже дала строгий-престрогий наказ Женьке: «Ты их из проходной комнаты выживай! Шуми, тарахти чем-нибудь! Пусть там, у себя, сидят…»

Яркое, по-летнему жаркое солнце уже давно скрылось за горизонтом. Пора домой. Женька вздохнула и поднялась. Горячий песец пригревал подошвы босых ног — летом Женька всегда ходила босиком. Она сняла с себя платье, обмотала его тюрбаном вокруг головы и, с разбега бросившись в воду, поплыла к берегу.

Выйдя из воды, она несколько минут походила взад и вперед по берегу, чтобы обсохнуть, потом натянула на себя платье и медленно побрела по пыльной глухой улице к своему дому. Улица называлась Орловой, хотя никаких орлов никто здесь никогда не видел. Не видела их и Женька — ни живых, ни мертвых, ни на воле, ни в зоопарке. Скорее улицу следовало бы назвать Голубиной: голубей здесь было много.