Эдуард Веркин - Пролог (сборник)

Потом вообще странное произошло. Вонючку кто-то застрелил. Ночью это случилось. Никто не видел, кто это сделал. Я уже утром туда прибежала. Мать Крысы сидела прямо в клетке и орала, а рядом Вонючка дохлый лежал. Он был такой жалкий и какой-то маленький, что я даже отвернулась, хотя все это было глупо.

Мне от всего этого очень грустно стало, и я отправилась домой. Лежала, а перед глазами все этот был… Рука у него еще так свешивалась, не могу просто. Лучше бы он выл.

Мать Крысы дальше с ума сошла, ничего уже не понимала. Она принесла одеяло и завернула в него Вонючку. А одеяло я узнала, это Крысы было одеяло, очень хорошее, он про него рассказывал. После чего она похоронила его по всем правилам, и никто не попытался ее остановить. Она его за стеной похоронила, там, где всех людей хоронили.

И что самое странное случилось, звери эту могилу почему-то не разрыли. А потом и вовсе исчезли. Исчезли, никто их не видел, только следы остались.

Их давно уже не видно. И обычные животные тоже ушли.

Староста Ромулус молчит. С ним никто не разговаривает потому что. Шепчут, что это он сделал, что на нем теперь проклятье.

А зверей все нет.

И от этого еще страшнее.

Вот такая история.

Золотые рыбки, которые на самом деле были совсем не золотыми, а скорее оранжевыми, цвета старой тигриной шкуры, на мгновение сложились в сложный и тонкий узор. И Великий успел подумать, что узор этот так хорош, что стоит приказать рабам обязательно вышить его на ковре, повесить ковер в спальне и потом, во время приливов дурного и хорошего настроения, разглядывать этот узор и врачевать душу. И еще что-то в этом узоре…

Великий попытался разгадать, что именно есть там, в зыбкой глубине сплетения глаз, плавников и чешуи, застывших в невидимой воде, попытался. Но понимание ускользало, и смысл не шел к нему, он был слишком медлителен в своих мыслях и не умел читать мир по его письменам, как умели это делать его отец и еще некоторые, чьи имена ему были известны.

Тогда он попытался запомнить расположение рыбок относительно отмеченного золотой нитью центра сосуда, разделив его на сегменты…

Рыбки сдвинулись. Узор распался.

Великий привычно вздохнул и приподнялся с подушек. Все знаки являлись стремительно, как падающие в конце лета звезды, и удержать их не удавалось, распад начинался гораздо раньше, чем Великий успевал их осмыслить или хотя бы опознать. Несмотря на математический талант и умение складывать числа в голове, он был плохим учеником, и отец, как ни старался, смог вдолбить ему в голову форму лишь двух главных рун: Жизнь и Смерть .

Жизнь походила на разделенный сложным дырчатым зигзагом круг, правая сторона которого черного цвета, а левая белого, с определенным количеством точек, рисуемых посолонь от центра. Но Жизнь была слишком сложной даже на пергаменте, и Великий за годы забыл порядок ее начертания.

А Смерть, напротив, простой и запоминающейся: пять косых линий и четыре прямые, нарисуешь с закрытыми глазами. Смерть он знал гораздо лучше.

Но знаки, являющиеся Великому, не были ни Смертью, ни Жизнью .

Великий опять сделал глубокий успокаивающий вдох. На рыбок, кружащихся беспечно в высоком хрустальном сосуде, он больше не смотрел, опасаясь увидеть еще что-нибудь и не понять это вновь. Он опустил ноги на пол, встал и вышел на внешнюю галерею дворца.

Ночь, в которую он так и не уснул, заканчивалась, небо начинало приобретать зеленоватую, цвета леса окраску, совсем скоро между двумя горными пиками появится краешек солнца.

Если хочешь, чтобы день наступил раньше – пойди по галерее направо. Так говорил отец. И он, тогда еще совсем маленький и совсем нетерпеливый, бежал по галерее до тех пор, пока солнце не вспыхивало между заснеженными вершинами, победно освещая раскинувшиеся внизу джунгли и Великую Реку, текущую с запада на восток, ослепляя привыкшие к сумеркам глаза и согревая посеревшую за ночь кожу. Ему казалось, что солнце взошло именно благодаря его усилиям, что оно верно ему и дружелюбно, как рыжая собака. Позже Великий стал понимать, что солнце взошло бы и без него и даже вопреки ему – он пробовал идти по галерее налево, но огненный шар все равно поднимался, только чуть-чуть попозже.

Великий присел в кресло и закрыл глаза, а когда он их открыл, день уже начался, и стражники, стоящие на галерее через каждые сто шагов, прикладывали ко лбу золотые рукавицы, блестели медью и всматривались в даль.

Особый день надвигался. Он ждал этого дня двенадцать лет, и еще два года он боялся его наступления. Но день похож на солнце, ему все равно, он неотвратим, как зима, он приближался и приближался, вселяя беспокойство, присылая кошмары, лишая сна и радости.

И день пришел, что было правдой, коей надо смотреть в глаза. Многое предвещало его. Знаки, являвшиеся ему в последнее время то тут, то там, везде и неожиданно. Пугающие знаки, невнятные, но, без сомнения, сулящие беду и несчастье. От которых нельзя отвернуться.

Он хорошо помнил первый знак, показавшийся ему два года назад, за неделю до весеннего Праздника, когда с отрядом гвардейцев он объезжал свою землю от самых глубоких истоков до самого широкого устья Великой Реки. Он помнил также и то странное расстройство, овладевшее им за некоторое время до этой поездки, и мысли, те, что раньше никогда не приходили ему в голову, а тогда, в пути, набросились, точно злые лесные пчелы, набросились и не давали ни увлечься делами, ни забыться весельем, не давали напиться вином и насытиться благосклонностью красавиц, тех, что охотно стекались к нему со всех сторон обозримой земли, тех, кто верил, что дети, зачатые от Великого в дни Праздника, живут в счастье.

Он не слушал доклады алчных волостителей и не раздавал милостыню хитрым нищим, огромные толпы, собиравшиеся вдоль улиц селений для того, чтобы прикоснуться к нему хоть кончиком пальца, не вызывали привычного трепета в сердце и холодка в кишках, молитва, обычно возносимая им неправдоподобно усердно и сплетаемая из сотен налитых тайных смыслом святых слов, текла вяло и без души, как невнятное бормотание полусумасшедших заклинателей духов.

Беспокойство его было назойливо, как пальмовая липучка, беспокойство расшатывало вселенную и отравляло окружающий воздух, Великий не понимал его природу, но он догадывался, почему беспокойство нашло именно его. И он не стал бороться с этим чувством. После того как он увидел первый знак, он почувствовал, что это уже навсегда.

То селение ничем не отличалось от сотен других, встреченных им на его дорогах. Небольшая деревенька на западном склоне горы без названия, они даже не остановились в ней, нечего было в ней останавливаться. Великий, окруженный воинами в медной броне и рабами, несущими паланкин, проплывал над соломенными крышами таких же соломенных хижин, над вереницей почтительно вытянутых лиц и частоколом протянутых рук с черными ладонями, иногда бросал им монетки и смотрел, как люди дерутся за них; семенящий рядом староста, человек, не достающий до плеча ни одному из его рабов, лепетал что-то про урожай, про величие Великого и его предков, про неустойчивость ветров в этой местности, а потом стал выпрашивать деньги на прорытие канала. Великий кинул ему изумруд, и староста отработанным движением площадного попрошайки спрятал его за щеку. Великий кивнул рабу с пергаментом, и тот записал, что через год надо проверить, имеется ли канал в наличии. Староста, конечно, канал не пророет, и его придется повесить…